Восемьдесят лет победе под Сталинградом: о негативных последствиях любви к начальству

Стандартный текст, посвященный Сталинградской битве, часто начинается примерно так: «Это была историческая победа советского народа, потому что…». Наборы «потому что» могут меняться: потому что там впервые была окружена целая немецкая армия (это правда). Потому что, мол, Сталинград заставил Японию и Турцию отказаться от планов нападения на СССР (а это неправда). Потому что… впрочем, нет смысла перечислять все варианты. Остановимся на главном: все эти «потому что» если и верны, то не достаточны. Среди них нет главного. В них упущено главное. Сражение у Волги действительно переломило ход Второй мировой — но не по одной из тех причин, что обычно называют. 

Празднуя 2 февраля, официальный день победы в Сталинградской битве, нужно ответить себе на два ключевых вопроса. Первый: почему именно Сталинград переломил ход истории, а не Москва, Курск и так далее?

И второй: почему вообще мы празднуем день перелома в войне именно 2 февраля, если наступление началось аж 19 ноября? Что затянуло наступательную фазу Сталинградской битвы на 75 суток вместо планировавшихся считаных недель, и почему этот фактор на целый год отбил у Сталина охоту окружать другие немецкие армии? Что, кстати, негативно повлияло на ход Второй мировой в целом.

Почему именно Сталинград?

Немецкие документы по потерям Вермахта и советские документы по потерям Красной Армии — лучший ответ на вопрос: почему именно Сталинградская битва — перелом в войне? Добавим: не просто она, а именно ее наступательная фаза, между 19 ноября 1942 и 2 февраля 1943 года.

Давайте посмотрим на цифры потерь в Московской битве. В ней РККА потеряла 1,8 миллиона убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Вермахт — лишь 437 тысяч. А Курская битва? В целом не лучше: более 750 тысяч советских потерь — а у немцев в несколько раз меньше.

Наступательная фаза Сталинградской битвы — 155 тысяч безвозвратных советских потерь и почти полмиллиона только безвозвратных потерь Оси. На тот самый февраль 1943 года, когда закончилась битва на Волге, в немецких документах есть и доселе небывалая цифра потерь танков — две тысячи за месяц (и да, без успеха Красной Армии под Сталинградом ее бы такой не было). Почему так получилось?

Потому что это только в сводках с фронта — голосом Левитана ли, Конашенкова ли — все наступательные бои выглядят примерно одинаково. «Наши войска взяли Тундутовку…», «заняли Соледар» — это принципиально одна война. А «сомкнули окружение вокруг группировки противника» и «уничтожили ее» — война принципиально иная.

В нормальных боях, пока фронт противника не разорван, его раненые в основном эвакуируются в тыл. Подбитые танки, орудия и прочее — туда же. Во Второй мировой на одного убитого солдата противника приходилось трое раненых (да и сегодня картина сходная). На один уничтоженный вражеский танк — три подбитых, но затем отремонтированных. То же самое — с орудиями и даже самолетами (при ненарушенном фронте ¾ поврежденных крылатых машин восстанавливали).

Как только фронт разрезан, все временные потери становятся безвозвратными. Под Сталинградом окружили, как ясно из советских документов, включая допрос квартирмейстера окруженной 6-й армии фон Куновски, 248 тысяч ее солдат (а не 330 тысяч, как зачем-то писали в советской историографии). Да, десятки тысяч из них немцы успели эвакуировать по воздуху, но сравнимое количество доставили обратно по воздуху в котел — из числа выздоравливающих раненых. Почти четверть миллиона солдат врага в итоге из котла у Волги так и не вернулись. Да, примерно 20 тысяч из них, по тому же допросу, были бывшими гражданами СССР. Но и их потеря была для Вермахта в любом случае чувствительной.

После серьезной дестабилизации фронта каждый подбитый танк рано или поздно превращается в полностью потерянный. Боевую машину трудно отремонтировать, если вы сдали поле боя: скорее это сделает враг, поставив ее на службу себе. Именно поэтому потери немцев в танках летом 1942 года так малы, а советские так велики. Вермахт прорывал фронт и окружал — и советские танковые части редко оставляли за собой поле боя. Значит, в каждом бою их потери умножались в три-четыре раза: каждый подбитый танк становился потерянным навсегда. Аналогичная история — с артиллерией и даже авиацией, если аэродром был потерян вскоре после повреждения самолетов.

Поэтому, например, советские танкисты, в декабре 1942 года ворвавшиеся на аэродром немцев в Тацинской, отрапортовали о захвате (а потом и уничтожении) четырех сотен самолетов. Ведь на аэродроме стояло множество поврежденных машин, а рядом с аэродромом было множество запчастей и моторов в ящиках, привезенных из Германии для починки всего этого добра. Да, немецкие документы показывают потерю от того советского рейда на Тацинскую всего в 86 самолетов. Это потому, что по документам «списали» только машины, числящиеся на момент атаки аэродрома вполне исправными. Но фактически, если бы не рейд, восстановлены были бы многие из неисправных сотен самолетов.

Вывод прост: наступательная часть Сталинградской битвы стала переломом в войне потому, что немцы впервые оказались в ситуации глубоко нарушенного на большом протяжении фронта. Ситуации, когда сколько солдат на фронте (к моменту его прорыва врагом) было — столько и ухнуло в бездну. Сколько танков на этом участке имелось (включая ожидавшие ремонта) — столько и потеряли. Орудий, самолетов, автомобилей — чего угодно.

Поэтому Московская битва, пусть и принесла победу, переломом стать не могла. Быстрое бегство немцев из ближайших окрестностей столицы заставило их потерять немало техники. Но на войне воюет не оружие, а люди. То подмосковное бегство, за часть которого Гудериан в конечном счете лишился поста, спасло личный состав немцев. Паулюс, так и не решившийся на прорыв из котла, свой личный состав не спас. Не имея нужного его количества на фронте, немцы в ту зиму так и не смогли стабилизировать советского-германскую линию соприкосновения в целом. В итоге прорывы состоялись и севернее (под Воронежем), и южнее Сталинграда (на Северном Кавказе, хотя там их использовать толком не сумели).

Ответив на вопрос «почему Сталинград», мы тут же вынуждены поставить себе сразу два новых. Первый и самый очевидный: а почему, собственно, Паулюс не побежал, не захотел спасти своих людей, отчего 90 процентов тех из них, что дожили до сдачи в советский плен, были уже ходячими трупами, вскоре умершими от истощения? А второй вот какой: если окружения так эффективны в ослаблении противника, что переломили войну, то почему СССР после Сталинграда надолго отказался от них и еще весной 1944 года Сталин критиковал Жукова за его просьбу дать приказ на окружение немцев на Украине?

Паулюс: как получить фельдмаршала за то, что погубил свою армию

Поступок Гудериана, слишком быстро отходившего из-под Москвы, само собой, не понравился начальству (отчего он и был надолго отозван с фронта). Это понятно: если сверху приказывают не отступать, а генерал на месте отступает, мало кто наверху обрадуется. Но и мотивы генерала на месте понятны: без людей воевать сложно. 

Нормальный солдат требует как минимум годичного обучения, а солдат с хорошим боевым опытом вообще бесценен. Его нельзя просто заменить новым, как оружие с завода: один опытный боец, прошедший с боями от советской границы, реально стоил двух-трех новобранцев. Именно поэтому, как Naked Science уже писал, довольно малочисленные немецкие силы из кадровых военных летом-осенью 1942 года останавливали в степи крупные советские части, быстро собранные из резервистов, с командирами, которые по уровню далеко не соответствовали своим немецким оппонентам.

Поэтому в немецкой литературе о Сталинграде с 1950-х поднимается вопрос: почему Паулюс не прорвал окружение? Генерал Курт Типпельскирх, участник советско-германской войны, вполне правильно указывает: при желании, прорываться из котла немцам иногда удавалось и в 1944 году. В 1942-м это было куда как проще: кадровый уровень Красной Армии был сильно ниже, а немецкой — сильно выше. За чем же дело стало?

У ответа на этот вопрос две стороны. Формальная такова: Паулюса можно понять. У 6-й армии в котле не было заготовлено крупных запасов бензина. Без него попытка прорыва из котла означала бы одно: бросить почти всю артиллерию, почти все машины и боеприпасы, а то и танки. Можно было вырваться из котла ночным броском через степи, на внезапности разорвав советский фронт окружения на узком участке. Но к своим вышла бы не столько армия, сколько толпа людей с винтовками (немецкие солдаты были чаще вооружены винтовками, чем пистолетами-пулеметами, вопреки тому, что мы видим в большинстве фильмов о той войне). Ими нельзя было бы тут же закрыть дыры на фронте, стабилизировать его. Значит, РККА продолжила бы наступать.

Собственно, именно поэтому Гитлеру с его штабистами и не нравилась идея прорыва окруженных у Волги. Оставаясь на месте, они имели бы артиллерию, свезенные туда заранее боеприпасы и прочее. С тяжелым вооружением они могли оттянуть на себя сотни тысяч красноармейцев — что и делали до 2 февраля 1943 года.

Неформальная сторона этого вопроса такова: вермахт в любом случае не мог удержать фронт после прорыва 19 ноября 1942 года под Сталинградом. Сделав ошибку («не увидев» советский удар заранее), он в любом случае должен был за нее заплатить. Выбор Гитлера — разменять четверть миллиона опытных солдат и офицеров на два с половиной месяца времени, которые Красная Армия их поглощала — трудно назвать оптимальным. В тылу у немцев не было нехватки земли. До советской границы было еще очень далеко. А вот дефицит опытных солдат там был, причем дефицит страшный.

Получилось так не потому, что у немцев не хватало людей. Восьмидесятимиллионная Германия легко могла мобилизовать хоть 16 миллионов (к концу войны так и сделала). Учитывая, что на Восточном фронте она на 1942 год имела стабильные три миллиона солдат, кажется, что четверть миллиона под Сталинградом — потеря еще допустимая. 

Но на деле все было не так. Дело в том, что немцы, как и вообще все западные серьезные игроки последних веков, не умели здраво оценить боеспособность русского государства и его вооруженных сил. Это не их беда: то, что до них абсолютно те же ошибки допустили поляки, Карл XII, Наполеон, лорд Кардиган и Вильгельм II (наши дни добавили к этому списку немало фамилий — достаточно полистать газеты), показывает, что речь об некоей общей закономерности.

Если вы оцениваете противника как слишком слабого, вы не можете вовремя отдать приказ на массовое производство оружия для победы над ним. Вы не можете и вовремя отдать приказ на массовую подготовку бойцов. Ведь вы не знаете, что противник силен, и для борьбы с ним нужны буквально миллионы новых солдат и буквально десятки тысяч танков — иначе не победить.

Именно это и произошло с Германией Гитлера. В начале Второй мировой Гитлер заявил: «Нам требуется лишь пнуть ногой в парадную дверь, и все это гнилое русское здание развалится и рухнет». Впрочем, аналогичным образом оценивали тогда нашу страну и ее будущие союзники Англия и Франция. 

Естественно, против гнилого здания, даже очень большого, много сил не надо. Поэтому и 22 июня 1941 года, и 19 ноября 1942 года на фронте Вермахт имел всего три миллиона солдат и примерно в тысячу раз меньше танков. И даже спустя год после начала войны, в 1942 году, попытки немецкой разведки аккуратно намекнуть, что надо бы больше, потому что СССР производит (якобы) в полтора раза больше танков, чем Германия, не вели ни к чему. Как описал это в своих мемуарах Вальтер Шелленберг, возражения руководства были просты: Германия как промышленная держава явно сильнее Союза, как же он может делать больше танков, чем она?

Будь Шелленберг времен войны лучше информирован, он мог бы ответить: пока немцы все еще сваривают танки вручную, в СССР Т-34 сваривают на автоматических линиях. А еще он знал бы: в реальности советская сторона в 1942 году делала не в полтора, а в три раза больше танков, чем немецкая.

Но танки — это вершина айсберга готовности страны к конфликту. Основная же его масса — люди, обученные солдаты и офицеры. Не зная, что Москва располагает отличным ВПК, немцы не были готовы и к необходимости массово готовить солдат. Типпельскирх описывает их настроения просто: да, в Вермахте умели считать, и еще до войны знали, что призывной контингент в СССР огромен. Но считалось, что после серьезных поражений вооружать новых резервистов будет нечем: оружие кончится. 

А оно не кончилось, поэтому немецкие потери все никак не желали падать. В таких условиях четверть миллиона людей, потерянных для фронта в котле, заменять было некем. В таких условиях, безусловно, более рационально было бы бросать тяжелое вооружение под Сталинградом, но выводить оттуда четверть миллиона людей. Следовало разменять не их жизни на время для поступления новых частей на фронт. Следовало разменять расстояние в тылу, отходя с боями, пока эти четверть миллиона не дождутся нового оружия с германских заводов и не стабилизируют фронт где-то на Украине.

Паулюс не был глуп и прекрасно понимал все описанное выше. В конце концов это он половину 1942 года жаловался наверх, что людей присылают мало и воевать некем. Почему же, в отличие от Гудериана под Москвой, он не решился бежать?

Немецкие генералы — его современники — давно ответили на этот вопрос. Гудериан как военный сформировался на поле боя, Паулюс — штабист. В штабах быстрее растет тот, кто не расстраивает начальство. В поле быстрее растет тот, кто не попадает в лагерь военнопленных (или в гроб). Чтобы не угодить в последние две инстанции, приказы начальства иногда приходится нарушать. 

Именно такая ситуация сложилась после начала советской операции «Уран» 19 ноября 1942 года. Командующий 6-й армией мог либо нарушить приказ Гитлера не отступать, либо…  Но штабист Паулюс просто не мог нарушить приказ: вся его предыдущая военная карьера строилась ровно на противоположном принципе. 

Так и легли в землю более 0,2 миллиона его подчиненных. 

Впрочем, сам генерал от этого ничего не потерял. Гитлер назначил его фельдмаршалом — перед капитуляцией, в расчете на то, что он покончит жизнь самоубийством. Однако новоиспеченный фельдмаршал расстаться с жизнью не спешил. В лагере он и вовсе пошел на сотрудничество с новым начальством — видимо, по складу своего характера нуждался в каком-то начальстве. 

Если Сталинград был так успешен, почему Сталин еще больше года избегал окружать немцев?

Что ж, с причинами, по которым немцы совершили фатальную ошибку, целиком погубив крайне нужную им армию опытных людей в поволжских степях, теперь все понятно. Менее ясно другое: отчего Сталин отказывал военным в просьбах о новых окружениях до весны 1944 года? 

Ведь как мы показали выше, просто «толкать фронт» перед собой вперед весьма малоэффективно. Соотношение потерь при этом выходит так себе — быстрого перелома в войне не добиться. Скорее добьешься бойни в стиле Первой мировой или Курской битвы, где советские потери убитыми серьезно превзошли немецкие, а танков СССР и вовсе потерял в четыре-пять раз больше Вермахта.

Чтобы понять причины такого внешне алогичного поведения Верховного главнокомандующего, нам опять придется обратиться к особенностям того, что в современной российской армии называют «штабной культуркой». Основы ее у нас, немцев или американцев одинаковы: не надо расстраивать начальство неудобной правдой. Но есть и национальная специфика: как именно обманывать руководство, каждая из этих армий выбирает сама. 

Конкретно в Красной Армии ее лучше всего характеризует апокрифическая фраза, которую Суворов не произносил, но которую ему вечно приписывают: «Пиши поболе, чего их, басурман, жалеть!» Речь о традиции стабильно завышать потери противника, изжить которую удалось только к 2020-м годам.

На 19 ноября 1942 года советская разведка — вопреки мифам о «занижении ею сил окруженной 6-й армии противника» — представляла их довольно неплохо. Оценивала в 220-230 тысяч человек (в реальности — 250 тысяч), причем точно знала число и номера дивизий. А вот дальше начались прогрессирующие проблемы. 

Пока противник не окружен, почти невозможно посчитать, приходят ли к нему маршевые роты или нет, и сколько именно. К каждой дороге наблюдателя не приставишь. Поэтому фантастические цифры немецких потерь не мешали разведке работать. Подумаешь, штабы написали, что враг потерял 50% численности за месяц. Данные разведки показывают, что его перед нами столько же, значит, по логике, маршевых рот прислали достаточно, чтобы они компенсировали все эти потери.

После окружения 6-й армии маршевые роты в котел не шли. От этого численность окруженных стали определять так: вычитали из 230 тысяч их потери. Но если разведка в Красной Армии работала неплохо, то вот потери противника писали по принципу «пиши побольше, чтобы в верхних штабах нас хвалили чаще».

Итоги печальны: на 90 процентов точная оценка сил врага по состоянию на 19 ноября 1942 года к 10 января 1943 года — когда началась операция «Кольцо» по уничтожению 6-й армии — превратилась в чудовищную, почти трехкратную недооценку. Вычитая из примерно точной численности противника порождаемые штабными фантазиями потери врага, советские командиры считали, что в немецкой 6-й армии осталось всего 80-90 тысяч солдат. Ведь бои-то с ними шли все эти 75 суток. А то, что потери, которые немцы в них понесли, многократно завышены, нижние штабы, выдумывавшие эти потери, почему-то уточнять забывали.

Согласно допросу квартимейстера 6-й армии фон Куновски, в реальности численность окруженных в котле к 10 января 1943 года снизилась лишь на 35 тысяч (за счет потерь 10 тысяч убитыми и 25 тысяч эвакуированными по воздуху раненными).

Исходя из нереалистичных «потерь» окруженных, советская сторона постоянно урезала силы той группировки РККА, что должна была 6-ю армию уничтожить. Если к 1 декабря 1942 года на внутреннем фронте сталинградского окружения было 480 тысяч человек, то к 10 января осталось всего 220 тысяч человек. Все казалось таким логичным. Ведь численность противника упала чуть не втрое. Почему бы нам не урезать и свои силы тут в два с лишним раза?

Проблема была не только в том, что численность противника в котле с ноября по начало января почти не упала. Отчего наступать пришлось, имея столько же людей, сколько у врага. Но и в том, что даже после разгрома 6-й армии, уже в феврале 1943 года, установив завышение советскими штабами немецких потерь, возглавлявший Донской фронт Рокоссовский не мог донести наверх: знаете, штабы моего фронта (а равно и других) систематически лгали о потерях противника. Поэтому мы и провозились с 6-й армией два с половиной месяца, а не считаные недели, как рассчитывали по исходному плану «Уран». И Рокоссовский, и бывший при нем представитель Ставки Воронов понимали: это расстроило бы начальство. 

Поэтому товарищу Сталину скормили версию, которая позднее попала и в советскую историческую литературу: мол, разведка 19 ноября 1942 года, в начале советского наступления, доложила неточно, численность врага недооценили в три раза. В 6-й армии, оказывается, было целых 330 тысяч человек (оттуда эта завышенная цифра численности окруженных и пошла гулять по исторической литературе). Да еще и по воздуху подвезли неизвестно сколько, но «много». А разведка во всех этих нюансах не разобралась, бывает. Вот и провозились с ликвидацией так долго, замедлив продвижение своих сил на Запад.

Последствия всего этого многоступенчатого очковтирательства были глубокими, длительными и крайне негативными. Избегая окружать противника от Курской дуги до весны 1944 года, советская сторона пропустила немало случаев, когда немецкие безвозвратные потери можно было бы утроить при тех же своих. Естественно, это затянуло войну. Хотя насколько именно, сказать сложно.

В сухом остатке

Подытожим: хотя Турция и Япония в 1942 году и не планировали нападать на СССР, значение победы в Сталинградской битве никак не становится меньше от того, что в советской историографии ему приписали роль фактора, который якобы отвратил Анкару и Токио от их несуществующих агрессивных планов. Битве на Волге достаточно и того, что она реально сделала: резко повысила безвозвратные потери немцев. Если до 19 ноября 1942 года вермахт на Востоке потерял менее 20 тысяч пленными, то после этой даты только под Сталинградом он дал их около сотни тысяч. В пять с лишним раз больше, причем всего за два с половиной месяца, а не за почти полтора года войны. 

Успешное крупное окружение — а о том, почему именно под Сталинградом оно впервые оказалось успешным, мы писали вот здесь — в самом деле переломило ход всей Второй мировой.

Поэтому безусловно 19 ноября и 2 февраля — две важнейших даты Великой Отечественной войны. Выше их по значимости — разве что 22 июня и 9 мая. Но в то же время 2 февраля — и важная дата-напоминание современным военным. Генерал Малинин был прав: не избавившись от практики очковтирательства, не получится добиться реалистичного военного планирования.