Бородино, да не то: почему мы неверно представляем главное сражение Отечественной войны?

Двести десять лет назад, 26 августа по старому стилю и 7 сентября по новому, началась Бородинская битва. Уже в начале следующих суток она закончилась, весьма неожиданно для русских солдат и офицеров, рассчитывавших на ее продолжение. С того самого дня сражение стало обрастать мифами, из-за которых и сегодня большинство видит в ней то, чем она не была.

Путь к Бородину: кто придумал план разгрома Наполеона

После смерти Суворова у антинаполеоновской коалиции не было главного ресурса, позволяющего выигрывать сухопутные войны у Франции: равного Наполеону полководца. Количество войск, пушек и чего угодно еще множество раз было на стороне коалиции — но сражения обычно заканчивались как под Аустерлицем, где значительно превосходящие русско-австрийские силы под руководством Кутузова были разгромлены. Даже морозы и снега от его войск как-то не помогали.

Бонапарт просто разумнее выбирал направления для атаки, быстрее противника понимал, где на поле боя самое уязвимое место, быстрее подбрасывал туда резервы, в общем делал расчеты точнее и быстрее любого своего конкурента. Ничего особо нового в таких рецептах нет: точно так же выигрывал у французов Суворов. Но бороться с этим сложно: превосходство в уровне полководца практически нереально компенсировать наращиванием численности людей и техники.

Нехватка такой важнейшей и незаменимой детали победы, как равный по силе полководец, не прошла мимо наиболее сообразительных врагов Наполеона. Наиболее дальновидные из них пришли к выводу, что раз победить французов в обычном сражении нельзя, нужно создать условия, при которых их полководец не мог бы воевать так, как привык, «нормальным образом».

Первым эта идея пришла в голову еще малоизвестному генерал-майору Барклаю де Толли. Чтобы найти способ победить непобедимого, он обратился к военной истории России. Весной 1807 года он встретился с Александром I и, вероятно, впервые изложил ее ему. По свидетельству историка Нибура, Барклай формулировал свой замысел примерно так:

«В случае вторжения Наполеона в Россию следует искусным отступлением заставить неприятеля удалиться от операционного базиса, утомить его мелкими предприятиями и завлечь внутрь страны, а затем с сохраненными войсками и с помощью климата подготовить ему, хотя бы за Москвой, новую Полтаву».

Переведем на современный язык: если армия прошла в наступлении многие сотни километров, то в ту эпоху подвоз ядер и пороха для артиллерии сразу становился настоящей проблемой. Впрочем, и пехота не добывала порох и свинец из воздуха. Армия, измотанная тысячекилометровым маршем под палящим солнцем или жестокими морозами, сочетающихся с большим удалением от своих складов, не дает полководцу возможности полноценно действовать. Без активного огня артиллерии, с голодными солдатами и еле живыми лошадьми в кавалерии даже самый блестящий руководитель много не навоюет. Именно так Петр I боролся с Карлом XII, истощив его войска перед Полтавой — благо тот тоже был уж слишком способным.

Интересно, что Барклай не просто придумал этот план, но и (после тщательного анализа) счел его беспроигрышным. До такой степени, что даже попытался предотвратить войну между Россией и Францией, передав его содержание (через генерал-адъютанта французской Великой армии) Наполеону.

Мысль Барклая была проста: Наполеон умен и увидев, что из этой ловушки не выбраться, не начнет воевать. Но он ошибался: Бонапарт слишком уж привык, что конкуренты на поле боя ему уступают. Он не смог оценить всю важность плана Барклая, в том числе потому что довольно плохо представлял себе климат России, а равно и специфику ее населения. Поэтому он без колебаний пересек русскую границу в июне 1812 года, точно так же, как без колебаний в другом июне, 129 лет спустя, другой западный военно-политический лидер отправил через нее и свои войска.

Барклай де Толли был назначен военным министром России в начале 1810 года и стал готовиться к реализации своего плана. При этом он не планировал отступления без боев: на посту министра он работал над укреплениями на западе страны, чтобы проще было измотать противника «мелкими» боестолкновениями перед крупным сражением, которое случится уже после его выматывания.

К сожалению, все это планирование не пригодилось. В 1811 году внимание Александра приковал план выходца из немецких земель генерала Карла Пфуля. В его рамках часть русской армии должна была работать как наковальня, сдерживая Наполеона на укрепленной линии, а другая — как молот, действуя ему при этом во фланг. Это была частая, классическая ошибка военных теоретиков (Пфуль был штабист) той эпохи: они не понимали, что силы, собранные в один кулак, могут разбить по частям силы, разбросанные в двух разных группах.

Но Александр I не был военным, и понять слабость идей Пфуля не смог. А Барклай де Толли понимал — и пытался, как мог, дискредитировать мнение немецкого конкурента, но ему не хватало умения красиво и убедительно говорить, столь невероятно важного для военачальника высокого ранга.

Поэтому войну 1812 года Россия попыталась встретить по плану Пфуля. Лишь в начале июля 1812 года ход военных действий убедил императора, что дело идет к поражению, и русские армии вынужденно перешли к плану Барклая. Только в куда более худших условиях: по плану Пфуля русские силы были разделены на 1-ю и 2-ю армии, которым надо было сперва соединиться, чтобы Наполеон не разгромил их по частям.

Смена командующего: главный шаг на пути к бессмысленному сражению

Даже несмотря на вынужденную импровизацию и невыгодную разбросанность сил, план Барклая де Толли работал. В том числе — климатически. Мы мало об этом задумываемся, но климат в России с точки зрения иностранца суров не только зимой, но и летом. 

Во-первых, европейские лошади были непривычны к континентальному климату, отчего уже к Витебску половина их пала. Во-вторых, солдаты Великой армии — сотни тысяч, оказавшись в скученном состоянии вдоль немногочисленных крупных дорог, мгновенно стали жертвой массовых кишечных заболеваний. Дойдя до Витебска, французы потеряли 150 тысяч (треть армии!), из которых только 15 тысяч — в боях, остальные отстали по болезни. Все это — без единого крупного сражения.

Однако Барклаю не суждено было пожать плоды своих идей. В десятых числах августа (по старому стилю) под нажимом общественного мнения, требовавшего сражений, он попытался нанести поражение авангардам Наполеона. Ложные данные о крупных силах противника к северу от его войск заставили Барклая остановиться на трое суток, что не дало ему устроить показательный, пусть и частичный разгром французов. 

Историкам наших дней известно, что Наполеон узнал о планах русских разбить свой авангард из случайно перехваченного письма русского офицера, и скрытно обошел противника с левого фланга, попытавшись занять Смоленск и отрезать Барклая от Москвы, навязав ему генеральное сражение. Если бы Барклай не медлил из-за своей осторожности и три дня наступал бы на запад, Наполеон смог бы занять Смоленск и разгромить русских. Но русская армия была недалеко от Смоленска и поэтому смогла парировать попытку отрезать ее с востока.

Но то, что сейчас известно историкам, не было известно русскому обществу той эпохи. Впечатление от трехдневного промедления Барклая на офицеров армии было тяжелым («упустили победу»), а про то, что после этой победы их отрезали бы от Москвы, они как-то не задумывались. С письмами возмущение достигло и их родственников из столичного общества, а через них и Александра I. Находясь под прессингом мнения столичных дворян и не умея достаточно его игнорировать, он в итоге принял решение о замене Барклая Кутузовым.

Настало время бить французов?

Мгновенно возникшая в связи с этим военная частушка «Барклая де Толли / Не будет уж боле / Приехал Кутузов / Бить французов» отражала тогдашнее состояние умов в обществе. После трагедии с планом Пфуля отношение к «немцам» в армии было довольно прохладным. То, что де Толли в основном не из немцев, а из шотландцев, и к тому же родился и вырос в России, как-то мало до кого доходило. Кутузов казался своим — отсюда и радость от скорого «битья французов».

Как свидетельствует Коленкур, не меньше русских новому назначению был рад и Наполеон, причем еще и более обоснованно:

«Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал отсюда вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление: он, наверное, даст нам бой». 

Все так и было: вопреки (не основанным на источниках) рассказам советской историографии о том, что Кутузов не хотел давать сражения до взятия Москвы, современники в один голос утверждают, что он этого хотел:

«Прощаясь с государем, генерал Кутузов уверял его, что он скорее ляжет костьми, чем допустит неприятеля к Москве».  

Да и сам он, прибыв в армию, писал московскому градоначальнику Ростопчину нарочито двойственное письмо: «По моему мнению, с потерею Москвы соединена потеря России». Если бы Кутузов хотя бы допускал мысль о проигрыше битвы перед Москвой, то требовал бы от Ростопчина совсем иного, например вывоза и уничтожения артиллерийских и продовольственных запасов. Судя по всему, Кутузов  планировал попытать счастья в большом сражении, и лишь если не выйдет, оставлять столицу.

Русские подошли к сражению, имея, по архивным документам, около 150 тысяч человек и 647 орудий (предупреждая комментарии: мы знаем, что в Википедии указано меньшее количество, но нет, Википедия не авторитетнее ни документов, ни крупных научных монографий по теме). У французов было 130-135 тысяч человек при 587 орудиях. 

Численный перевес огромной Великой армии растаял, в том числе и под жарким солнцем русского лета, лошади кавалерии тоже были не в блестящей форме: в западной традиции их кормили овсом, травой им наесться не хватало времени. Кроме того, долгое наступление заставляло французов оставлять немалые гарнизоны в тылу, то есть распылять силы еще до генерального сражения. Да, у русских было много ополченцев (их подготовка хромала), но у французов было полно немцев, мягко говоря, не горевших желанием умирать за Бонапарта. Казалось бы, объективные предпосылки плана Барклая частично сработали: еще не Полтава, но противник был достаточно измотан.

Вот только сражения выигрывают не объективные факторы, а люди. Ключевое в победе — верно определить, куда может ударить противник, вовремя противопоставить ему свою силу, а затем найти его слабое место и ударить туда. И вот здесь у русской армии все пошло не так.

Еще 6 сентября, в день перед генеральной битвой, французы атаковали Шевардинский редут, показав особый интерес к левому флангу русской армии, которая развертывалась за редутом. Барклай не упустил этот момент и потребовал «повернуть армию». Кутузов расположил его 1-ю армию — более многочисленную — на правой половине поля, а 2-ю армию Багратиона на левой половине поля (да, в ту пору там было поле — разделено деревьями оно стало только к нашим дням). Барклай же предложил поставить его армию на левый фланг, Багратиона — на правый. Кутузов проигнорировал его предложение, только забрал у него 3-й корпус Тучкова, определив его в резерв левого фланга. 

Увы, это было слишком мало: левый фланг по-прежнему был серьезно слабее правого. Особенно важно это потому, что левый фланг вообще был слабым местом позиции, о чем еще сам Кутузов писал до сражения Александру I: «Слабое место сей позиции, которое находится с левого фланга, постараюсь я исправить искусством». Исправление искусством полководца тут было возможно и даже предложено предшественником Михаила Илларионовича — но не  было принято последним.

Почему? Как обоснование часто приводят слова Кутузова перед сражением «Когда неприятель… употребит в дело последние резервы свои на левый фланг Багратиона, то я пущу ему скрытое войско во фланг и тыл». Но это вряд ли обоснование: всерьез думать, что Наполеон введет в бой последние резервы,а не отбросит более слабый фланг противника, вполне сохранив резервы — это что угодно, но не «искусство». 

Французы: с искусством полный порядок, даже перебор

Наполеон, в отличие от Кутузова, лично и очень тщательно осмотрел поле боя 6 сентября, и увидел очевидное. Слабый левый фланг позиции русских и не очень большое количество войск там. В итоге еще до рассвета французы скрытно подошли к русскими позициям левого фланга, сконцентрировав тут свои основные силы — против слабейшего крыла Кутузова.

Более того: маршал Даву предложил Наполеону до рассвета завести за «висящий в воздухе» левый фланг русских 40 тысяч солдат, чтобы отрезать их с рассветом. Но тот отказал: боялся спугнуть, боялся, что Кутузов уклонится от боя. По его мысли, сейчас главное было не дать противнику понять, что тот проиграет.

Но Наполеон не был бы собой, если бы ограничился этим. Одновременно с утра его армия наносила и отвлекающие удары, в том числе и на правом фланге русских. Они явно имели результат: основную часть боя Кутузов лично находился именно там, несмотря на то что и сам считал левый фланг слабым местом позиции, да и сил туда отдал меньше.

В первой половине дня французский удар именно на левом фланге был центром боя. Багратионовы флеши 12 раз переходили из рук в руки, предельным напряжением сил французы взяли их, а сам Багратион в конце схваток за флеши был смертельно ранен. Однако опрокидывания фланга не произошло: Барклай — помимо указания Кутузова — отправлял со своего правого фланга туда часть сил, да и Кутузов направил подкрепление. 

Бонапарт не стал развивать удар против потрепанного левого фланга — кто знает, «чтобы не спугнуть» или чтобы не подставлять свой наступающий фланг под удары с севера? — и перенес фокус усилий в центр позиции. Здесь начался штурм Курганной высоты, которую, что нетипично, штурмовали еще и кирасиры — кавалерия в доспехах, во главе с генералом Коленкуром. Хотя кирасиры и атаковали ее с тыла, штурм был тяжелым: русские никуда не бежали, трупы покрыли высоту в шесть-восемь слоев.

Коленкур обещал Наполеону быть на высоте живым или мертвым и сдержал слово: именно там он и погиб. Сбросив (а точнее, перебив) русских с высоты, французы, тем не менее, перестали наращивать силу атак. Левый фланг и центр русских отошли, но дальше бои начали затихать.

Управление войсками сторон отличалось разительно. Кутузов находился от противника далеко, за высотами, видеть поля боя не мог, решения об отправке резервов принимал по донесениям конных «курьеров» от войск. Наполеон лично видел все поле боя, находясь впереди, и куда быстрее принимал решения о переносе резервов туда, где у русских были слабые места. 

Багратион и Барклай видели свои позиции, ибо были, как и Наполеон, впереди. Вот только они видели каждый позицию своей армии. Принять решения об отправке резервов соседям так было сложно, о ситуации там они тоже судили только по донесениям. Наконец, и артиллерия русской армии не могла концентрироваться по указаниям одного человека: Кутузов вообще не отдавал по ней отдельных приказаний. 

Зато около 11 часов утра он отдал приказ казакам Платова и Уварова ударить по тылу левого фланга французов, чтобы отвлечь их. Удар был нанесен, но небольшими силами, примерно 4,5 тысячи человек. Успехом не увенчался: помимо обвинений в том, что казаки увлеклись грабежом и поэтому вовремя не «пленили Наполеона» (задача, кстати, не факт, что решаемая: у того было 19 тысяч гвардии в резерве, да и физически он, вначале, был далеко от своего левого фланга), нужно признать и то, что 4,5 тысячи — не совсем та сила, которой можно переломить сражение с армией в 130 тысяч. 

Вообще, лихие кавалерийский наскоки «с тылов» без разгрома основных сил противника в ту эпоху уже не имели той эффективности, как во времена войн с монголо-татарами: пехота с ружьями в плотном строю вполне отбивалась от уязвимой к огнестрельному оружию кавалерии.

Потери: главный итог сражения

Хорошо задокументировано (в том числе записками Кутузова), что вплоть до вечера 7 сентября он считал, что в сражении все идет нормально, и отходить на следующий день не планировал. Это ожидаемо: поля боя он не видел, а по донесениям четко понять характер сражения сложно. 

А вот потери — это то, по чему его понять легко. Именно поэтому, узнав размеры своих потерь, к полуночи Михаил Илларионович отправил войскам приказ на отход — и получили они его часто уже 8 сентября, когда и начали отходить. Что именно смутило русского полководца?

В принципе это несложно понять. Судя по французским архивам, Великая армия лишилась 28 тысяч убитыми, ранеными и пропавшими (до 30 тысяч в любом случае) — и этого Кутузов не знал. Но он должен был знать потери русских сил по их документам — и они составили 45,6 тысяч. Минус 30% личного состава в один день означают, что боеспособность армии резко снизилась. 

Что еще важнее, как позднее отмечал сам Кутузов, он ввел в дело все резервы, включая гвардию, а французские резервы (их было видно русским на поле боя, ведь они стояли поблизости линии соприкосновения) оставались нетронутыми все сражение. Если при сравнимых силах сторон вы потеряли 30% личного состава и вынуждены израсходовать все резервы, а противник не тронул резервы, значит, его потери ниже ваших. А шансы на успех в последующем бою выше.

Почему так получилось? Казалось бы: из 130 тысяч у французов воевало 111 тысяч, у русских же из 150 задействованы были все. Обучена наша пехота была ничуть не хуже французской, да и боевого опыта имела не меньше.

Все объяснялось обычными факторами наполеоновских войн: Бонапарт в среднем быстрее понимал ситуацию и принимал решения. Постоянно создавая численный перевес над обороняющимися, он снижал свой уровень потерь, и повышал их у противника. Это в эпоху войн в траншеях обороняющиеся могут нести малые потери, даже если наступающие многочисленны. В наполеоновских войнах и те, и другие вели огонь стоя, пули и ядра более многочисленных атакующих тоже были многочисленнее, чем мог выпустить по ним враг. 

В итоге стабильно концентрируя все ключевые силы в кулаке против слабых русских точек — малочисленного левого фланга, или Курганной высоты в центре во второй половине дня — Бонапарт автоматически создавал ситуации, в которых потери армий Кутузова были выше, а его — много, много ниже.

Для русской армии сражение под Бородиным в том виде, в котором оно состоялось, было бессмысленным. Она потеряла в полтора раза больше противника, что ухудшило соотношение сил. Вдобавок из-за быстрого отступления русские бросили в Москве раненых, многие из которых сгорели в пожаре, зажженном их же соотечественниками. Их было от двух до 12 тысяч, по разным источникам, точного учета из-за неразберихи нет. Получается, в итоге Бородина и поспешного отступления после него безвозвратные потери русских примерно вдвое выше французских.

Не факт, что помог бы даже совет Барклая. Да, можно было поменять местами 1-ю и 2-ю армии. Да, первый удар французов тогда пришелся бы на более сильный фланг. Но Наполеон не имел проблем со зрением: он бы с первыми лучами солнца заметил, что у русских поменялась диспозиция. Перенес бы усилия на более слабый фланг и в итоге устроил бы то же самое.

Единственный способ предупредить такое — дать армии полководца, способного оценивать ситуацию и выдавать правильные решения так же быстро, как противник. Могло ли такое случиться?

В обычных обстоятельствах можно было бы сказать, что нет. Но в условиях Бородина скорее все же да.

Как Наполеон боролся с собой и почему из этого ничего не вышло

Дело в том, что к этому времени не только армия Наполеона, но и он сам был серьезно измотан русским походом. Как мы помним, Барклай не скрывал «полтавского» плана изматывания французов в глубине русских земель. Бонапарт не был глуп и понимал, что план здравый. Поэтому еще 28 июля 1812 года он остановился в Витебске и заявил, что на этом кампанию завершил и дальше не пойдет. Потеря половины лошадей и трети солдат к этому моменту вполне ясно показали: «скифская война» (так эту методику обозначил Наполеон) работает.

Беда этого человека была в том, что его натура требовала действий. Бездействие и промедление были ему отвратительны. Умом он понимал, что активные действия против России — примерно то же самое, что активная атака рогатины медвежьей грудью. Аргументы, которые он приводил своему окружению 28 июля в Витебске, говорят об этом вполне ясно. 

Но кроме ума нашу деятельность определяют и иррациональные моменты. И лишь ничтожное количество людей отдает себе отчет в этом до такой степени, чтобы обуздывать оную часть своей личности. Наполеон Бонапарт к ним не относился: как и большинству из нас, ему ошибочно казалось, что его ключевые действия якобы разумны. Поэтому, постояв в Витебске несколько дней, он дал своим эмоциям побудить свой ум придумать «обоснования» продолжению похода — и возобновил его.

Так что конкретно на Бородинском поле стоял уже полководец, который умом понимал, что играет в игру, где все козыри у противника. Знал это уже больше месяца. От этого он проявил нетипичную для себя неуверенность: 19 тысяч его личной гвардии так и не были пущены в ход. Хотя, казалось бы, после отбрасывания русского левого фланга был идеальный момент, чтобы пустить их в бой. 

Они смогли бы отбросить менее многочисленные русские силы левого фланга (даже с присланными резервами они были много меньше французских). Прорвав вторую линию русской обороны на этом фланге, Наполеон мог развернуть свои силы на север, отрезать русские войска от Москвы, прижать их к берегу Москвы-реки (она была за правым флангом Кутузова) и перемолоть в аустерлицком стиле, по частям.

Почему он этого не сделал? Ну конечно же такой умный человек, как император всех французов, придумал обоснование и этому своему шагу. Когда маршалы молили его ввести резервы, он отвечал: «Успех дня достигнут, но я должен заботиться об успехе всей кампании и для этого берегу мои резервы».

Итог был предсказуем: он достиг «успеха дня», но проиграл кампанию.

Тактически Бородино безусловно было победой Бонапарта. Никакие непредвзятые историки не описывают соотношение потерь русских и французов ниже, чем три к двум. Учитывая, что французы добились этого, задействовав на 30% меньше сил, мы вынуждены констатировать: Наполеон провел Бородино очень хорошо. 

Но стратегически совершенно ясно, что, не введя в середине дня в бой гвардию, он упустил возможность устроить второй Аустерлиц. Да, Александр I все равно продолжил бы войну, даже после мощного разгрома. Зато гибель Великой армии уже не угрожала бы: не имея сильной русской армии у себя на пятках, Наполеон был волен отойти через Украину, по неразоренной дороге, на юг (как и планировал осенью 1812 года). Попутно уничтожив крупнейший в тогдашнем мире центр производства оружия — заводы Тулы, где делали более 90% всех русских ружей.

К счастью для России, он слишком осторожничал. «Скифский план», придуманный потомком шотландцев, сработал в первую очередь по психике «императора всех французов». Причем сильно до того, как Великая армия нашла свой конец на Березине.