Нужна ли науке оригинальность?

В старости английский натуралист Чарльз Дарвин всерьез заинтересовался вопросом музыкальности червей. В своей последней книге, опубликованной в 1881 году, он описал ряд экспериментов над этими созданиями. Черви, как выяснил Дарвин, ощущают вибрации, проходящие через твердую поверхность. Кроме того, ученый выяснил, что черви не различают оттенков звука: они не реагировали ни на резкий звук свистка, ни на рев фагота.

В середине 18 века французский натуралист Бюффон проделал следующее: он добела накалил шары из железа и других материалов и затем, время от времени прикасаясь к ним, зафиксировал время, необходимое для остывания шаров до комнатной температуры.

За сто лет до этого Исаак Ньютон описал другой случай — между костью черепа и собственным глазом он просунул «шпильку» (вид тонкой швейной иглы с тупым концом, — прим. Newочём) и аккуратно двигал ею, изменяя форму глазного яблока.

Да, эти эксперименты немного безумны, но что-то «научное» в них все же есть, поскольку наблюдения и результаты были тщательно описаны. Дарвин, например, исключал гипотезу о том, что слух объясняет поведение земляных червей; Бюффон, изучая процессы охлаждения пород, рассчитал возраст Земли (его предположение — 75 000 лет); а самоистязание Ньютона помогло усовершенствовать его теорию оптики, прояснив взаимосвязь между геометрией глаза и обнаруженными в результате вмешательства эффектами. Такие методы, пожалуй, чересчур необычны, но ученые в поисках ответов лишь следовали тяге к познанию, став своего рода вольнодумцами в мире науки.

Стоит помнить, что Ньютон, Бюффон и Дарвин жили в совершенно другой эпохе — эпохе «ученых-аристократов», людей из обеспеченных классов, занимающихся различными исследованиями просто потому, что у них было много свободного времени. Современная же наука поощряет конформизм. Чтобы стать каким-никаким ученым, нужно получить степень, публиковать научные статьи, которые оценят коллеги-эксперты, искать финансирование и работу. Все эти факторы формируют молодых специалистов: их учат не только правильной работе в лаборатории, но и определенным сценариям поведения. Процесс усвоения культуры есть часть «парадигмы» — в том смысле, который вкладывал в это понятие философ и историк Томас Кун, — то есть набора ценностей, практик и базовых концептов, присущих большинству ученых.

Стандартизация, разумеется, не единственная проблема — найти работу в науке стало значительно труднее. Рабочих мест существенно меньше, чем людей, готовых занять их, а влиятельные научные издания можно пересчитать по пальцам. Таким образом, решения, которые принимают ученые (особенно на ранних этапах карьеры), становятся своеобразными и довольно рискованными ставками на то, что в перспективе окажется плодотворным и обеспечит достойную карьеру. Множество потрясающих, влюбленных в свое дело исследователей не добились успеха в научных кругах (лучше даже сказать «не стали заурядными») просто потому, что приняли «неверное решение». В нынешней обстановке ученые просто вынуждены оставаться консервативными: заниматься чем-то диковинным не лучший выбор, который, вероятнее всего, навредит карьере.

Безусловно, подобная «фильтрация» гарантирует, что современная наука, по сравнению с наукой времен Дарвина, будет серьезнее и лучше финансироваться. В общей парадигме есть немало хорошего: она облегчает коммуникацию и создает единую основу для накопления знаний. Однако профессиональная подготовка также включает в себя умение убеждать коллег в том, что ваша работа имеет вес, что она совпадает с их представлениями о «хороших вопросах» и «хороших ответах». Подобное делает науку более продуктивной, но в то же время косной и несмелой. В результате заниматься по-настоящему революционными научно-исследовательскими проектами (что и без того — дело редких авантюристов) становится все сложнее.

Биолог Барбара Макклинток приложила нечеловеческие усилия и заплатила высокую цену за свое новаторское исследование так называемых «прыгающих генов». Она, однако, не была изгоем в научном сообществе — к 1940-м годам ее профессионализм был широко признан благодаря фундаментальной работе о наследственности. Макклинток получила несколько грантов от Корнеллского университета, работала в Стэнфорде, занимала должность постоянного научного сотрудника Лаборатории в Колд Спринг Харборе в придаче к членству в Национальной академии наук. Но все изменилось, когда ее заинтересовал вопрос контроля работы гены. Иначе говоря, каким образом получается так, что идентичные нуклеотидные последовательности неодинаково работают на разных этапах роста организма и в разных его частях.

Считается, что хромосомы клетки состоят из упорядоченной последовательности генов, которая служит условным чертежом или картой для всего организма. Однако Макклинток обнаружила, что гены в каждой отдельной клетке могут передвигаться по хромосоме: они то включаются, то выключаются, реагируя на внешние раздражители, другие гены и прочее. Поначалу научное сообщество было настроено весьма враждебно — но не по отношению к открытию Макклинток, а к сложной, «узорчатой» модели биосистем, которую она разработала на основе полученных результатов. На протяжении 20 лет Макк-клинток вынуждали быть как все и заниматься исследованиями кукурузы. Лишь в 1970-х ее коллеги пришли в себя, и в 1983 году ее заслуженно удостоили Нобелевской премии.

«Для принципиальных изменений нужен подходящий момент», — словно безразлично пишет Макклинток в письме коллеге.

Как видно, даже одобрение со стороны научного сообщества не гарантирует, что «экстраординарное мышление», как у Макклинток, не заставит вас прозябать на задворках. Современная наука, может, и обладает высокой производительностью, но создается впечатление, что она не слишком ценит ничем не скованную изобретательность некоторых своих представителей. В таком случае, конечно же, людей вроде Макклинток нужно холить и лелеять, чтобы дать волю мечтателям, готовым плыть против течения и помочь недооцененным гениям изменить сложившийся порядок вещей. Такие люди по определению оригиналы, чудаки. И если наука желает проверить на прочность собственные устои, ей нужны чудаки. Во всяком случае, так говорят.

В следующей истории, вероятно, можно найти что-то отдаленно похожее на  решение проблемы: необходимо вернуть «ученых-аристократов», которыми в современном мире станут предприниматели (как мужчины, так и женщины), венчурные инвесторы или миллиардеры из Кремниевой долины. В июле 2012 года калифорнийский бизнесмен Расс Джордж и коренные жители западного побережья Канады организовали сброс в Тихий океан 100 тонн сульфата железа. Это был грандиозный геоинженерный эксперимент под названием «удобрение океана». Цель эксперимента заключалась в стимулировании роста фитопланктона. Для фотосинтеза этим крошечным микроорганизмам, живущим во всех земных водоемах, необходимо железо, которое им «подарил» Джордж. Увеличение массы фитопланктона поможет восстановить популяцию лосося, от которого зависит благосостояние региона. Кроме того, умерший фитопланктон постепенно оседает на дно, унося с собой и переработанный углекислый газ. Если опыт окажется успешным, технику «удобрения океана» можно будет применять и в более крупных масштабах, увеличивая тем самым запасы рыбы и уменьшая количество углерода в атмосфере.

Реакция на действия Джорджа была мгновенной. Международная морская организация заявила, что эксперимент нарушил не один официальный норматив. Канадские власти провели у бизнесмена обыск, изъяв его наработки, и сообщили, что он предположительно нарушил несколько мораториев ООН. Джордж продолжал отстаивать свою точку зрения в печати. Он признался, что ему очень тяжело находиться под  «этим черным облаком диффамации» лишь за то, что он «посмел сунуться туда, куда до него никто не совался». Бизнесмен утверждал, что пока научно-исследовательские организации лишь говорили о катастрофических рисках перемен в климате, только он предпринимал какие-то действия. Джордж с гордостью принял негласный титул вольнодумца.

Какой урок мы можем вынести из этой истории? Наука нуждается в нестандартном мышлении, и тем не менее она едва ли его принимает. Так почему бы просто не дать право на сумасбродство людям, у которых хватает изобретательности, храбрости, воли — равно как гордыни и денег — ведь в таком случае они без труда найдут себе занятие вне консервативных научных организаций. Несомненно, амбициозные руководители, у которых за спиной богатые частные компании, могут возглавить движение за авантюризм в науке. В самом деле, кто, как не создатель и одновременно владелец инноваций, сможет лучше всего руководить движением технологий и науки в сторону светлого будущего? Но сможем ли мы довериться таким людям, как Расс Джордж?

Откровенно говоря, нет. Одна из причин неверия сводится к самой жизненной истории борца с системой. Образ такого человека — архетип, часть человеческого прогресса, где отдельные индивидуумы  — бунтари, гении — задают направление истории. Да, есть в этом нечто убедительное: боец, в одиночку идущий наперекор невежественной толпе, в конечном счете торжествует над общепринятым мнением. В таком случае выходит, что весь исторический процесс состоит из биографий великих мужчин (несмотря на успех Макклинток, в летописи науки женщин очень мало). Можно ли верить в такие истории? Откуда нам знать, что все они правдивы, а не просто занимательны?

Зачастую случается так, что появление научных инноваций лучше всего объясняется экономическими, социально-политическими или какими-то другими внешними факторами. Примером может послужить Галилей, сыгравший важную роль в смещении геоцентрической системы мира. Несмотря на его заслуги в области математики и астрономии, следует помнить, что благодаря значительным улучшениям технологии шлифовки линз стало возможным строить более качественные телескопы; распространение книгопечатания позволило Галилею продвигать свои идеи (он, несомненно, блестяще владел даром слова); а политический и религиозный контекст Европы эпохи Реформации и Контрреформации породил разнообразную и довольно открытую интеллектуальную дискуссию (пусть даже между Галилеем и Католической церковью был серьезный конфликт). Приняв во внимание все факты, сложно не признать, что значимость отдельного гения, меняющего ход истории, не так уж и велика. Поэтому историческому фону следует уделять большее внимание, и не стоит опрометчиво надеяться, что решить наши проблемы сможет парочка умных бунтовщиков.

Также стоит задуматься и над тем, кого именно мы слушаем. Большинство авантюристов от науки — богатые белые мужчины. И это неудивительно, ведь чтобы стать успешным оригиналом, нужно, вероятно, изначально находиться в особом положении. Оно и дает ту долю уверенности, необходимую для самобытного видения окружающего мира. Кроме того, человеку, чтобы пойти на риск, нужна эмоциональная и физическая поддержка, а его работы должны иметь определенный вес, и тогда на него обратят внимание. Сочетать в себе все вышеперечисленные качества удается лишь малой ­­части людей, и они, скорее всего, будут представителями довольно узкой группы общества. С этой точки зрения становится ясно, почему тех, кто удостоился почестей за свой индивидуальный вклад в науку, можно именовать «учеными-аристократами».

Получается, такая группа не будет разнообразной. И это не только нечестно, но и накладывает неприятные ограничения, когда мы беремся оценивать науку саму по себе. Наиболее очевидно, что подобная замкнутость сужает круг потенциальных исследователей. Любая структурная особенность, не характеризующая человека как ученого и мешающая независимо мыслить, сдерживает развитие. Однообразие порождает субоптимальную науку. И дело не в количестве научных исследований, но в их объеме и качестве. Мне кажется очевидным, что происхождение, опыт и личное прошлое влияют на развитие идей. Поэтому, если мы хотим разнообразия мысли, нам необходимо разнообразие среди людей.

Классический пример можно найти в палеоантропологии. В 1960-х эта преимущественно мужская область науки была зациклена на одном лишь описании того, что управляло эволюцией человека. Подтверждением тому служит конференция «Человек-охотник», проведенная в 1966 году Чикагским университетом. Охота служила главной причиной эволюции: мясной рацион обеспечивал мозг энергией для роста, а потребность в сотрудничестве и познавательные способности, необходимые для охоты, заставили мозги расти. Разумеется, ни о каком равенстве между мужской «охотничьей» половиной и женской «собирательной» не могло идти и речи.

Однако со временем женщины стали работать и в этой области, и их взгляд обнаружил в казалось бы стройной теории нестыковки. Женщины-исследователи предположили, что охота, возможно, не была первостепенным занятием древнего человека. Нерегулярная «награда» в виде мяса была лишь дополнением к стабильному рациону, обеспеченному как раз собирательством. Позже в фокус попали проблемы деторождения: кооперацию можно объяснить тем, что детство стало длиннее (а мозг, как мы помним, увеличился), и воспитание требовало коллективной работы. Антрополог Кристен Хоукс из Университета Юты выдвинула так называемую «гипотезу бабушки», объясняющую почти уникальную (для мира животных) продолжительность жизни женщин после наступления менопаузы. Согласно предположению Хоукс, женщины нерепродуктивного возраста — бабушки — сыграли важнейшую роль в поддержании функционирования социальных групп. Теоретически мужчинам в голову тоже могла бы прийти подобная мысль. Да, современные технологии и находки сыграли свою роль в диверсификации наших взглядов на эволюцию человека, но процветанию новых научных гипотез, безусловно, способствовали опыт и взгляд женщин на эти проблемы.

Поэтому, если небольшой группе людей случится управлять развитием науки и технологий, мы, скорее всего, будем принимать решения, защищающие интересы этой группы. Такая кажущаяся неизбежной ситуация подводит меня к последнему замечанию: доверие к ученым-борцам-с-системой делает нас уязвимыми перед их эксцентричностью. Едва ли нам под силу контролировать причуды наших кумиров. Они могли бы выбрать лучшее применение своим времени и деньгам. Или попусту все растратить. В конце концов, это их время и деньги. Они не должны отчитываться перед людьми, на которых оказывают влияние. Неважно насколько благожелательны намерения — если только богатые белые мужчины могут быть настоящими бунтарями от науки, это плохие новости для всех остальных.

Сектор международного содействия и развития полон, как ни печально, отрезвляющих примеров того, что же может произойти, когда расстояние между «помощником» и «нуждающимся» слишком большое. Добровольческие организации, посылающие студентов и туристов из богатых стран на строительные объекты по всему миру, были раскритикованы за неэффективность и даже за эксплуатацию. Без нужных знаний и кругозора добрые намерения зачастую приносят больше вреда, чем пользы. Мне кажется, это касается в равной степени и науки, и технологий. Без людей, непохожих друг на друга, эти области будут развиваться, вольно или невольно укореняя существующее неравенство.

Парадоксально, но я не считаю, что проблему нехватки творческих умов можно решить путем обнаружения большего числа умных бунтарей. Конечно, нам нужны люди, которые готовы спорить и сопротивляться старым порядкам. Но, может быть, вместо того чтобы надеяться на гордых одиночек, мужественно борющихся с течением науки, науке самой следует стать более азартной и рисковой? Ведь надежду на удачу нельзя расценивать как бунт.

Это непросто. Вспомните, что мы говорили об этапах вхождения в научный мир, зависимости от мнения коллег и «ставках» на различные направления исследований. Всё это играет важную роль в поддержании научного авторитета и может быть чрезвычайно продуктивным. Но лишь в определенном контексте. Я не предлагаю полностью отвергнуть традиции. Но я предлагаю отказаться от мысли, что есть лишь один верный способ организовать научное сообщество.

Есть одна близкая мне область исследований, повсеместно критикуемая за сумасбродство, и отношение к ней остро нуждается в переосмыслении. В рамках этой дисциплины изучают экзистенциальные риски, к которым могут привести технологии будущего и научные прорывы — скажем, вышедший из под контроля искусственный интеллект, смертоносные супербактерии, ошибки геоинженерии, столкновение астероида с Землей. Такие угрозы Джонатан Б. Винер из Университета Дьюка в Северной Каролине называет «трагедией необычности» (tragedy of the uncommons): общество редко задумывается о масштабных, но маловероятных событиях, влекущих за собой глобальные последствия, и даже пренебрегает ими.

Но мы должны о них думать. Даже если шансы на массовое вымирание минимальны, мы можем предпринять какие-либо меры уже сейчас, понизив и без того невысокую вероятность. Для этого и нужна наука — бороться с подобными угрозами.

Однако из-за присущего науке консерватизма такие отвлеченные исследовательские программы воспринимаются как прогнозирование конца света. Уважаемые ученые никогда не станут заниматься подобной работой из страха попасть в «ловушку репутации». Может быть, именно это и не дает им принять в расчет самые маловероятные, но возможные и значительные результаты собственных исследований. Да, следует признать, что вероятность события, влекущего за собой исчезновение цивилизации, сложно рассчитать и даже выразить. Но это не значит, что мы не должны пытаться. Даже совсем небольшие усилия, потраченные на поиски вариантов более безопасного будущего и для планеты, и для всех видов, действительно того стоят.

Проблема разнообразия здесь стоит особенно остро. Да, риск вымирания касается каждого, но это не значит, что «непривилегированные» группы имеют меньший вес. Представьте, что с помощью геоинженерии можно предотвратить катастрофические изменения климата. Первыми изменения погоды и уровня моря почувствуют на себе прибрежные, скорее бедные страны. Но дело в том, что важные решения по принятию мер распределены неравномерно, так как геоинжиниринг эффективен только в больших масштабах, а с ним сопряжено больше опасностей. Кто возьмется решить, на какой риск пойти? В какой момент угроза глобального изменения климата окажется достаточно серьезной, что мы слепо доверимся новым и еще не изученным технологиям? Моя компетенция не позволяет дать четких ответов. Но если люди, принимающие такие решения, принадлежат небольшой — и привилегированной — части общества, хороших результатов не стоит ждать ни для кого, кроме них самих.

Области науки, в которых, как мы думаем, проводятся самые полезные исследования, более открыты. Но оценивая риски массового вымирания, мы даже не знаем, какие вопросы целесообразны. Когда ставки высоки, а предмет настолько сложен и туманен, самое время проявить креативность. Если мы не знаем, что хорошо, а что плохо, идея сделать ставку на что-то одно не оправдана. Поэтому, вместо того чтобы нанимать целую армию ученых, занимающихся одним и тем же вопросом, следует распределить их по всей области исследования.

То, как наука работает сейчас, не значит, что она всегда будет работать таким образом. Правила научной игры не появились из ниоткуда, их создавали упорным трудом и не менее упорной работой мысли — конечно, порой вмешивались случай или типичные для человеческого поведения черты, например, демонстрация авторитета. Ученые тоже люди, они так же реагируют на стимулы. И если мы хотим видеть менее консервативную науку, нам следует перенастроить систему распределения поощрений.

Можно, скажем, организовать лотереи на финансирование, повысив тем самым количество спорных исследований. В таком случае ученые, нуждающиеся в деньгах, будут чувствовать себя свободнее, ведь им не надо будет тратить часть сил на то, чтобы впечатлить судей. Поможет и создание новых исследовательских институтов — хорошо финансируемых, с высоким статусом. Вероятно, стоит также признать, что научный успех и важность исследования не всегда коррелируют.

С определенной долей уверенности можно сказать, что эти принципы отразятся на работе аналитиков, печатных изданий, финансирующих организаций и кадровых комитетов. Научные открытия все еще могут оцениваться по значимости, но нам следует расширить представление о ней: от «скорее ошибочно, но, вероятно, продуктивно» до «верно в определенных условиях» или «творческое и открывает новые пространства для исследований». Кроме того, если наука станет менее консервативной, необходимо подумать о том, как защитить новые, эксцентричные, исследования от непонимания обществом или неправильного использования полученных результатов. Необходимо научиться лучше обращаться с научными данными, концептуализировать их.

Но это лишь предварительные положения. Многое еще предстоит сделать, чтобы поставить на новые рельсы организации, контролирующие, формирующие и финансирующие науку. Для начала стоит признать, что романтический ореол вокруг сумасбродов от науки в какой-то мере мешает нам выдвигать дерзкие идеи. Не нужно быть бунтарем, чтобы думать, как он, быть авантюрным, чудаковатым и готовым пойти на риск. В некоторых областях науки подобному подходу следует присвоить статус-кво. Не нужно возвращать к жизни уникальных «ученых-аристократов» вроде Ньютона, Дарвина или Бюффона. Почему бы вместо этого не попробовать переложить их способ мышления на современную науку?

Эдриан Карри (https://aeon.co/users/adrian-currie) — философ, по окончании докторантуры проводит исследования в Кембриджском центре исследований в области искусства, общественных и гуманитарных наук. Основатель блога Extinct (http://www.extinctblog.org/), посвященного философии и палеонтологии. Автор книги «Rock, Bone and Ruin», которая готовится к публикации в издательстве MIT Press.

Оригинал статьи на английском доступен по ссылке.