Секреты астрономической жизни в горах Кавказа. Интервью с Алексеем Моисеевым

— В психологии есть понятие «внутреннее “я”», это образ, как человек сам себя описывает. Кто вы для самого себя?

— Я себя ощущаю именно как астроном, вернее астроном-наблюдатель. В массовом сознании астроном — это человек, который смотрит в телескоп, но в реальности таких людей среди астрономов очень мало. Я себя считаю именно наблюдателем-экспериментатором. Профессиональное сообщество астрономов во всем мире — это примерно 10 тысяч человек, а непосредственно занимается наблюдениями на телескопах несколько сотен.

У каждого из нас, наблюдателей, есть свои научные интересы, но они все-таки стоят, наверное, не на первом месте. Я часто меняю свои интересы из соображений, что мне больше нравится с точки зрения эксперимента, с точки зрения наблюдений. Эксперимент идет впереди.

— Как вы оказались в этой профессии? 

— У меня немного банальный и, в то же время, редкий случай. Я решил стать астрономом после третьего класса, в девять с половиной лет, прочитав книжку Зигеля «Сокровища звездного неба» (Зигель Ф. Ю. «Сокровища звездного неба: путеводитель по созвездиям и Луне». М., 1980. — прим.ред.). Мы с мамой поехали на ее родину, в новосибирский Академгородок. И она купила мне книжку — «вдруг тебе будет интересно?». Мне стало интересно, и понеслось. Я читал, ходил в астрономические кружки, был продвинутым любителем астрономии, делал телескоп — сам, из очковых стекол, фотографировал на пленку. Параллельно я увлекался химией, но она «выветрилась» на фоне этого увлечения.

У меня было два одноклассника, которые тоже увлекались астрономией, мы общались, вместе ходили по астрономическим кружкам — во Дворец пионеров, и в планетарий я ходил — там как раз поставили большой телескоп «Цейс» (нем. Zeiss) (Московский городской Дворец пионеров и школьников; с 1992-го — Московский городской дворец творчества детей и юношества; до 2014-го — Московский городской Дворец детского (юношеского) творчества, ныне в составе ГБПОУ «Воробьёвы горы». — прим.ред.).

Первый свой телескоп я сделал из насадочных линз для фотолюбителей и пластиковой трубы, но я его практически тут же забросил: больше удовольствия было собирать, чем непосредственно пользоваться.

А потом дедушка купил мне «Алькор», была тогда такая линейка советских телескопов — «Алькор» и «Мицар». 135 рублей он стоил, дело было году в 1990-м, тогда за эти деньги можно было купить два велосипеда. Потом наша компания как-то разбежалась по интересам, в итоге на астрономическое отделение физфака МГУ я поступал уже один. 

— Вы пришли на первый курс, и из вас сразу стали делать астрономов?

— Да, причем у нас конкурс был сильно выше. Это был 1993 год, на физфак был конкурс 1:1, а на астрономическое отделение 1:5. 

Когда я начал общаться с зарубежными коллегами, я понял, что такая российская система — исключение. В мире астрономическая специализация идет намного позже. Бельгийский коллега рассказывал: «Я математик по образованию, а что такое „чёрная дыра“, я узнал в аспирантуре». И это говорит специалист, который писал очень сильные работы по сверхмассивным черным дырам. Специализация получается в большей степени в аспирантуре. 

Но мы этой кастовостью гордились, противопоставляли себя физфаку. У нас экзаменов было больше, у нас была усиленная подготовка с самого начала. Если большинство физиков только на третьем курсе начинали решать, чем им заниматься, то у нас к этому времени уже были люди с научными публикациями.

Я понял, что российская система — исключение. В мире астрономическая специализация идет намного позже!

— Это 1993 год, время, не очень располагающее к занятиям наукой или вообще к чему-то, кроме выживания. Вы и ваши сокурсники думали, как им зарабатывать на кусок хлеба?

— Я смотрел потом и удивлялся: у нас была большая группа, 25 человек. Из них больше половины защитили диссертации по специальности. На удивление много людей осталось в профессиональной астрономии. Наверное, это аномалия. Но повторяющаяся — когда узнаешь про астрономов примерно одного возраста, выясняется, что они все учились на одном курсе.

— Ваши преподаватели говорили, что «наука — это важно»? Что за куском хлеба гоняться не нужно, надо смотреть в вечность?

— Это даже и не обсуждалось. Мы делаем то, что нам интересно. По всему было видно, что им и самим это интересно. Ощущения, что преподаватель пришел отработать за зарплату, у нас не было.

Это близко, может быть, к физтеховской (МФТИ) системе: у нас преподавали действующие ученые. Например, нашим куратором группы был Константин Постнов, нынешний директор ГАИШ, член-корреспондент.

Если нам лекции о нейтронных звездах читает человек, который сам делает революционные работы как раз про влияние нейтронных звезд, про гравитационно-волновой фон, это многое значит. Было ощущение, что это люди, которые занимаются интересующим их делом прямо здесь и сейчас. Они преподают, а потом идут и занимаются звездами. 

Но мы жили не на Луне. Мы поступили, а через два месяца был расстрел Белого дома, в Москве стреляли на улицах. И это все обсуждалось у нас. Мы мальчики, у нас кафедра ПВО, мы изучаем систему С-300, а в это время идут бомбардировки Югославии. Споры на эти темы велись, группа делилась пополам: кто здесь прав, кто виноват, что делать? Консенсуса не было. У нас были ребята, я об этом знаю, которые участвовали в деятельности левых партий, в партии Анпилова (Движение «Трудовая Россия» под руководством Виктора Анпилова участвовало в защите Белого дома в октябре 1993 года. — прим.ред.). Но это шло фоном. 

Я со второго курса оставался на кафедре, дипломы, курсовые писал. Часто ночевали в ГАИШе, на кафедре астрофизики, потому что дома компьютеров не было, а там был работающий компьютер — и студентам до него добраться можно было только ночью.

— Какой была тогда атмосфера в сообществе астрономов? Как люди тогда относились друг к другу?

— Меня удивило, что есть исследователи, а есть люди, которые решают организационные вопросы, занимаются популяризаторской активностью, как активистка Шура из фильма «Служебный роман» — и таких людей довольно много. В этот момент понимаешь, что типажи из «Понедельника» Стругацких действительно писались с живых людей. Считается же, что в этой книге половина персонажей списана с тогдашнего Пулково (Пулковская обсерватория, сейчас Главная астрономическая обсерватория РАН. — прим.ред.). 

С одной стороны, все занимались общим делом, с другой стороны, было много противоречий. Был, например, активный, но неоднозначный человек, академик Алексей Фридман, теоретик, который придумал собственную теорию спиральной структуры галактик. И, как часто бывает у ярких людей, к этому прилагался темперамент. Искры летели, были конфликтные ситуации, которые били по мне, студенту, в том числе.

Было непросто. Моим учителем в аспирантуре был Виктор Афанасьев, тоже человек неоднозначный, но яркий. Он поражал невероятной работоспособностью, он был автором нового метода измерения массы черных дыр в центре галактик, причем на основании уникальных методик нашего шестиметрового телескопа БТА.

Он был человек очень жесткий, но при этом ты мог отстаивать свою позицию, с его стороны это вызывало уважение, и он был готов разделять интересы: «Хорошо, ты делаешь общее дело, а дальше ты занимаешься своей тематикой, пусть даже она мне не нравится и я считаю ее неправильной». 

Многие другие руководители считались мягкими и добрыми, но при этом оказывалось, что их аспирант может работать только «на коротком поводке», внутри команды, защищается дольше всех, потому что с точки зрения руководителя, если он защитится, то непременно убежит, а нам это не надо. 

Я прошел эту школу: я поступил в аспирантуру по одной теме, которую мне предложили, при этом был готов параллельно заниматься тем, что мне больше нравится (и у меня было свободное время на это). И по этой «параллельной» теме я в итоге написал диссертацию. Сейчас это почти невозможно,  аспирантура это очень забюрократизированный процесс, шаг вправо, шаг влево — постоянный и непрестанный контроль и согласования. 

— Мы сейчас понимаем, что главное для ученого — статьи: надо читать и писать по-английски. А для вас в какой момент возникло это понимание?

— Считалось, что статьи — это правильно, потому что это твое послание научному сообществу. С этой точки зрения они рассматривались. Конечно, хотелось опубликоваться в крутом западном журнале, которые я сам и читал. Привык, что классные статьи появляются в Astronomy and Astrophysics. И я написал статью, которая по сути была моя курсовая. В итоге она вышла, когда я уже поступил в аспирантуру — как раз в Astronomy and Astrophysics. Это считалось очень неплохо. 

Мы начинали читать журналы со второго курса. Сформулировал задачу, и всё — надо было читать статьи, идти в библиотеку. Они приходили достаточно регулярно. Потом уже все стало электронным. Но вот это ощущение, когда приходишь в библиотеку, а там на стенде лежит номер MNRAS (Monthly Notices of the Royal Astronomical Society — один из старейших и авторитетнейших астрономических журналов. — прим.ред.), и там твоя статья с цветными картинками. Открываешь — глянец, запах! Ощущение было потрясающее.

— А языковой барьер был? 

— Да. У меня был плохой английский, со школы не везло с этим. У меня до сих пор, честно говоря, бытовой английский на довольно посредственном уровне. Политическую болтовню я, наверное, буду плохо понимать. Есть такая хорошая цитата, сколько помню, из интервью Рашида Алиевича Сюняева (советский и российский астрофизик, академик РАН, известный, в частности, исследованиями флуктуаций реликтового излучения. — прим.ред.)  — ему немецкий коллега сказал: «Рашид, не парься! Ломаный английский — это язык науки».

Мне тяжело было, но все через это проходили. У нас была жесткая необходимость: большая часть литературы — вся на английском. Деваться некуда. У меня еще область исследований такая специфическая была — внегалактика. О ней по-русски я за все студенчество прочитал, наверное, всего книжки три-четыре. Это воспринималось полностью как необходимость. 

— Общаясь с иностранными коллегами, вы сталкивались со снобизмом, мол, «это же далекая научная провинция, инструментов нет толком, что интересного они могут нам рассказать»?

— Я, наоборот, слышал противоположные отзывы. Во время одной из доковидных поездок, человек на семинаре сказал: «Приехали на конференцию люди с шестиметрового телескопа, я походил, очень удивился, посмотрел статьи. Там такой классный уровень работ!» Я встречал несколько раз противоположную реакцию — «вы себя мало рекламируете!». (Шестиметровый телескоп — телескоп БТА в Специальной астрофизической обсерватории РАН на Кавказе. В прошлом самый большой оптический телескоп мира, сейчас самый большой телескоп в Евразии. — прим.ред.). 

«Ребята, а что вас как-то не очень слышно?» —  сказал нам на конференции классик, Брюс Элмигрин. Он уже пожилой, ему уже к 80. И он говорит: «У вас, русских, хорошие работы. Я сейчас хожу и слушаю — все супер, здорово! Но вы какие-то замкнутые и нелюдимые».

И это так: мы мало общаемся, связанность между институтами даже внутри России у нас не очень высокая. Она есть, случаются межинститутские проекты, но все-таки она недостаточна. Надо быть общительнее.

Мы с Китаем много работаем, там все себе на уме, с ними сложно! Хорошо идет работа с сербами, у нас многолетнее сотрудничество с Белградским университетом. Сербов в науке немного, но астрономы там — очень сильная группа. Они в этом смысле к нам близки.

У вас, русских, хорошие работы. Я сейчас хожу и слушаю — все супер, здорово! Но вы какие-то замкнутые и нелюдимые!

— Вы работаете в САО, то есть живете где-то далеко в горах, вдали от цивилизации рядом с телескопом? Как это получилось?

— Я ездил на практики и мне понравилось, я проникся работой на телескопе, тем, что ты получаешь уникальный материал сам. Телескоп БТА — экспериментальная установка хорошего уровня, не в самом топе, но хорошего уровня! У меня была интересная задача, и я понял, что могу ее решить здесь.

Был и второй фактор: в Москве нельзя было прожить на аспирантскую стипендию, а в САО в тот момент по соотношению уровня жизни, необходимых затрат и того, что я хотел в научной области, получалось все очень неплохо. Нам давали служебное жилье, наблюдатель получал неплохую доплату. И на работу идти три минуты!

В Москве за неделю ты один рабочий день будешь тратить только на дорогу. Это все-таки не дикое место, а «привилегированное» место. 

При этом мне очень не нравилась тогдашняя лужковская Москва, мне казалось, что это возводится город для очень богатых людей, мне было неуютно, хотя в принципе я люблю Москву, еще в школе интересовался историей города, штудировал замечательную книгу Льва Колодного «Москва у нас одна» (Л. Е. Колодный — автор ряда научно-популярных трудов о столице: «Москва глазами репортера» (1966), «Земля Москва» (1978), «Путешествие по новой Москве» (1979), «Круговая панорама Москвы» (1980), «Края Москвы» (1985), «Хождение в Москву» (1990), «Москва у нас одна» (1991) и др. — прим.ред.).

Но тогдашняя обстановка в городе была мне неприятна, а на Кавказе была возможность начать с чистого листа — среди единомышленников. Я видел перспективы, у меня была сильная команда, я видел, с кем буду работать.

— Что-то вас удивило там, в САО?

— Меня поразило то, что очень активно все друг с другом взаимодействовали. Что, семинар? Значит, приходит толпа народа. Это событие, это интересно.

Я студентом второго курса приехал в САО, и у нас приехали еще два студента четвертого курса (один из них — нынешний член-корреспондент РАН Юрий Ковалев, а руководил нами аспирант первого курса Сережа Попов, звезда нашей популяризации сейчас). И мне показалось, что коллектив очень сильно живет наукой, хотя это был взгляд туриста, а не мигранта. А с другой стороны, чем людям там еще заниматься? Оторванность работает в эту сторону. 

— А вам сочувствуют? Не говорят: какой вы несчастный, живете вдали от цивилизации?

— Были несколько человек, которые пытались посочувствовать. Родители, в общем-то, были не в восторге, но они понимали, что это было взвешенное решение. Я помню еще период, когда обо мне кто-то говорил в 2007 году: «Да он живет в месте, где даже мобильная связь не берет!» Тогда у нас сотовая связь заканчивалась в станице, вышек не было, и со стороны это воспринималось полутрагически.

Сейчас, наоборот, подсчитывают преимущества: у нас дорогое жилье, потому что рядом курорт, приезжают люди с большими деньгами кататься на горных лыжах. Ощущения непролазной глуши давно нет, связь есть, доставка что в Москве, что здесь — практически на каждом углу. Только у нас по-деревенски все организовано: курьер заходит в девятиэтажный дом и просто на ручку двери вешает пакеты с заказом. Те, кто дома, заберут сегодня, а кого нет, чуть попозже.

— Вы сразу из института уехали в обсерваторию, откуда у вас семья взялась?

— А у меня супруга тоже астроном. Она приехала к нам студенткой, мы и познакомились. В связи со спецификой места у нас таких профессиональных семей много получается. Мы работаем в одной лаборатории.

— Как можно детям дать хорошее образование?

— С младшими проблемы нет: наша школа, например, лучшая в районе. При этом дети носятся на свежем воздухе. В принципе, ты за них спокоен. Какой-то минимум кружков, музыкальная и рисовальная школа есть. Но вот у меня сейчас старшей 12 лет, и ей скучновато.

Об образовании мы, разумеется, думаем. Но мы видим, что история поселка на нашей стороне: все дети, которые хотели куда-то поступить на хорошие места, они все поступили. Где-то репетиторов подключали, где-то еще как-то выкручивались. 

Я не сильно за это беспокоюсь, я окончил довольно обычную среднюю школу, хотя  сейчас уровень среднего образования мне не нравится. Но пока у нас тоже нельзя сказать, что какая-то напряженная ситуация: математику ведет, например, человек, который защищал у нас кандидатскую диссертацию, себя потом искал по другим областям, вернулся к нам в поселок.

— Как устроена ваша повседневная жизнь там? Работаете по ночам?

— Это довольно тяжело, ломка режима — это уже для молодежи. Я сам наблюдаю, но не так много, где-то 10 ночей за полгода. И дежурство на телескопе — только часть работы. Наша лаборатория, например, разрабатывает наблюдательную аппаратуру, мы следим за ее состоянием, занимаемся модернизацией. У нас есть несколько очень продвинутых инженеров, один из них кандидат технических наук. Местный, кстати, — родился здесь, но окончил ИТМО.

Еще мы плодотворно сотрудничаем с соседями — с Кавказской горной обсерваторией ГАИШ МГУ, где стоит новый двух с половиной метровый телескоп. Мы туда регулярно ездим наблюдать, берем аппаратуру, которую сделали для него. Мне там очень нравится. Поскольку обсерватория строилась с нуля, исходя из всего предыдущего опыта, многие вещи очень хорошо там организованы — как лучше построить процесс наблюдений, обрабатывать и анализировать данные. 

Дома я стараюсь ограничивать рабочую деятельность. У меня дети еще не очень большие. Я прихожу на работу днем, потом во второй половине дня, например, поскольку компактность поселка позволяет, выхожу на пробежку в удобное для меня время, бегаю по серпантину километров десять. Потом прихожу ужинать, и если мне что-то нужно доделать, дописать, мне проще сходить на работу, все сделать и потом вернуться домой.

— Вы говорите, что ваша лаборатория делает приборы, то есть буквально создаете, с паяльником? 

— У нас в институте есть лаборатория, которая делает электронику для современных детекторов. Светочувствительные ПЗС-приемники (ПЗС — прибор с зарядовой связью. — прим.ред.) мы покупаем, скажем, у английской фирмы e2v, а всю электронную начинку делаем сами.

Это мало кто умеет, в России наш институт едва ли не единственный, кто делает такие астрономические приборы. И люди не просто с паяльниками сидят — у нас есть роботы автоматические, которые делают многослойные платы.

В нашей лаборатории  как раз сейчас идет модернизация прибора для БТА. Инженер рассчитывает, какая линза нужна, что-то можно в наших оптических мастерских изготовить (у нас замечательные оптики!), что-то мы заказываем. Механические части — что-то покупается, что-то делается у нас, у нас хорошие мастерские.

И это работает эффективно: ребята буквально несколько ночей назад закончили наблюдения объектов по заказу команды «Спектра-РГ». 

— А вы осуществляете общее руководство? 

— Я заведую лабораторией и распределяю, чем занимается коллектив. Могу принять какое-то стратегическое решение.

Допустим, вчера обсуждали, как правильно поставить новый затвор внутрь спектрометра. Инженер присылает в Telegram варианты, и меня просят принять решение, какой из них лучше для получения научных данных. А дальше человек идет работать: что нужно, точит сам, что нужно, запрашивает мастерскую. При необходимости я должен прийти к руководству и попросить выплатить надбавку токарю, потому что он выполнил такие-то и такие-то работы.

— А как устроены дежурства на телескопе? 

— У нас есть ответственный наблюдатель с определенным видом аппаратуры. На небе бывает Луна, поэтому ночи классифицируются, как темные, светлые и полутемные. Это определяет вид прибора, с которым вы можете работать, потому что при яркой фоновой засветке надо работать со спектрографом высокого разрешения, который может очень детально исследовать яркие объекты.

При темном небе — то, что любители астрономии называют deep sky — мы наблюдаем далекие и слабые объекты.

Мы приходим: допустим, сейчас у нас идет работа по объектам, которые на рентгеновском небе находит космическая обсерватория «Спектр-РГ», есть общая база данных, источников, которые сейчас видны. Группа в ИКИ РАН расставляет приоритеты, считая, что для них наиболее важно сейчас. Наблюдатель в САО выбирает, исходя из атмосферных условий. У объекта для наблюдений измеряют красное смещение, оценивают качество данных, что-то перебрасывают сразу в ИКИ. 

Это сейчас такой интерактивный процесс. С одной стороны, ты не стоишь на лестнице у телескопа и не смотришь туда внутрь, как в прежние времена. А с другой — у тебя очень большая свобода творчества. Астроном-наблюдатель принимает стратегические решения: продолжать ли наблюдения на этом месте или что-то другое сделать? Какой вариант наблюдения лучше подходит? Скажем, получить более глубокую картинку. Или, наоборот, нужно улучшить спектральное разрешение.

До утра идет взаимодействие, в ИКИ координируют наблюдения на нескольких телескопах: в Саянской обсерватории телескоп работает, тоже с нашей аппаратурой, в Анталье российско-турецкий телескоп работает, они распределяют цели между несколькими пунктами.

— Бывают ли ситуации, когда повезло, или, наоборот, не повезло? Что такое удача для астронома?

— Как-то раз я выгуливал младшую дочку в коляске и читал распечатанную статью про четыре очень необычные галактики. Люди предлагали варианты эволюции таких образований. Я читаю и понимаю, что можно все по-другому интерпретировать, потому что они смотрели только нейтральный газ, а нужно — ионизованный. 

Написал заявку на наш телескоп, чтобы пронаблюдать этот ионизованный газ, мне дают пару ночей, и мне везет — погода идеальная. Я получаю данные, и выходит, что я прав, а людей надо поправить. Сделали очень хорошую статью и опубликовали ее, она была очень хорошо проработана. А почему все вышло? Я прочитал чужую статью — тот случай, когда большой телескоп дает возможность развернуться. Но это и везение — у нас все-таки атмосфера не очень стабильная, плюс надо учитывать особенности конструкции телескопа. Поэтому бывает, что очень сильно везет с качеством наблюдений, хорошая картинка.

Как-то я нашел объект, который мне показался подозрительным. Вроде бы остаток сверхновой, но… И я получил час времени под утро, когда я мог его пронаблюдать. Получилось идеальное изображение, я получаю спектр, вижу что-то совершенно непонятное, а не остаток сверхновой.

Оказалось, что мы нашли уникальный источник, звезду с очень необычными свойствами: массивную низкометалличную звезду. В нашей Галактике их вовсе нет, а если мы подберем галактики других видов, там она может оказаться.

— Вы в основном занимаетесь галактиками, какая задача внутри этого огромного поля для вас интереснее всего?

— У меня были две такие задачи. Одну мы по большому счету уже решили, и сейчас я хочу набрать побольше данных, чтобы дополнить. Это галактики с полярными кольцами, мы в свое время уцепились за то, что там предсказывали интересные эффекты — газ должен удаляться из галактик, а это приведет к довольно сложной системе ионизации, что, в свою очередь, будет влиять на то, как галактики будут эволюционировать. Мы это проверили, провели серию наблюдений.

А прямо сейчас это тема, которой мы занимаемся: как активное ядро в галактике то включается, то выключается. И мы обнаружили систему, в которой это включение и выключение мы видим на следах ионизации галактики, причем довольно далекой. Это рекордное расстояние для данного случая, около 100 килопарсеков.

Считается, что воздействие активного ядра галактики на то, что происходит в ней самой, — это фактор обратной связи, который влиял на эволюцию галактик в течение всего космологического времени. 

Мы сделали ряд предположений об этой системе, но чтобы их проверить, нам нужны данные с шестиметрового телескопа в очень специфическом формате.

— То есть у вас есть множество разных объектов, каждый из которых интересен какими-то своими механизмами? Вы как смотритель зоопарка?

— Я разбрасываюсь в этом плане, да. Это не очень хорошо. Для моих коллег, в том числе. Я вам больше скажу: есть Ковалев Юрий Андреевич, который занимался и занимается джетами и квазарами, а есть его сын — Юрий Юрьевич, который занимается, угадайте, чем? Джетами и квазарами! Там вообще настоящая трудовая династия. Конечно, они добились невероятных результатов.

А я разбрасываюсь! Скажем, я съездил этой зимой на конференцию в Гонконг, там услышал про очень интересные вещи, которые люди будут получать на новых телескопах, и возвращаясь, занялся тем, что сразу после Нового года мы новым методом на метровом телескопе наблюдали туманность Орион. Ну казалось бы, что там такого может быть, ведь все уже известно? А оказалось, не все.

Но это мой стиль. Мне его ставят и в плюс в том плане, что я могу с разными людьми общаться и готов взаимодействовать, если задача мне кажется интересной. И я понимаю к тому же, что именно мы здесь можем получить нечто уникальное. 

— Вы были в Чили, на Европейской южной обсерватории, что вас там удивило? 

— Я был на Паранале (гора Серро-Параналь в пустыне Атакама, где находится телескоп VLT) и в самом институте ESO в Сантьяго. Короткий визит на месяц. Паранальская обсерватория  —  это такая фабрика по производству наблюдений в промышленном масштабе, с уровнем трудовой дисциплины, соответствующим какому-нибудь корейскому LG.

С одной стороны, это очень круто. У меня одно из сильнейших профессиональных впечатлений вообще — платформа восьмиметровых телескопов VLT (англ. Very Large Telescope), которую все видели. Ты стоишь, и у тебя на уровне глаз звезды не мерцают. Атмосфера такая спокойная и чистая, что ты не видишь этой экстинкции, что у тебя звезды слабеют. Даже у нас, в хорошем месте есть проблемы: все равно ты видишь ослабление света, что звезд меньше у горизонта и они мерцают. А тут ты смотришь, и у тебя прямо на горизонте звезды — они там сидят себе и не мерцают. Это впечатляет. 

И техника, конечно. С одной стороны, да, ты работаешь, и кругом hi-tech. с другой стороны, в обсерватории ты работаешь именно как винтик в большом механизме.

Я описал бы это как место, где итальянцы работают как немцы. Ordnung, Ordnung и еще раз Ordnung. Они пишут объяснительную, если долго перенаводили телескоп с места на место, и если вдруг окажется, что прошло более 10 минут времени, так это вообще скандал!

При этом построено так, что через эту школу должно пройти как можно больше астрономов. Для молодых — короткие контракты, и это довольно тяжелая работа, да, но там очень высокие зарплаты. И ты не можешь продлить контракт, даже если тебе понравилось.

Это как школа молодого бойца, после нее ты понимаешь, что можно получить от телескопа и как. Это очень важно: несмотря на «эпоху дистанционной работы», все равно нужно приезжать и понимать, как это происходит.

Тут ты можешь увидеть кучу нюансов, которые определяют особенности наблюдения. Как наблюдатель выбирает объект, из каких соображений, что для него на телескопе является определяющим и основным. Важно понимать, что есть типы объектов,  которые сложно пронаблюдать.

Но не все так работают, как в ESO. Я ездил в Чили, когда меня попросили помочь коллеги, на шести с половиной метровый телескоп «Магеллан», и там был принцип, как мне его потом долго сидящий уже в Чили российский астроном Андрей Токовинин объяснил, что ESO — это фабрика, а у нас родео. Ты сел на быка и держись!

Там сделано так, что человек должен приехать и наблюдать. Местная команда обеспечивает техническую работу телескопа. А ты должен сам приехать или студента прислать, чтобы он разобрался, и от его умения работать будет зависеть качество данных. А на VLT такое в принципе невозможно, настолько все уже отработано, общая трудовая дисциплина на такой высоте, что человек является продвинутым инструментом. 

— Если бы у вас не было возможности стать астрономом, кем бы вы стали?

— Я как-то подумал, что по сумме того, что мне нравится, я, может быть, стал бы геологом, какими они в книгах Ефремова описаны. Человек, который едет в экспедиции с киркой и геологическим молотком, но при этом у него в голове еще весь курс химии и кристаллографии помещается. Тоже экспериментатор, но другого рода. Мне казалось, что по складу характера и всего остального я бы себя, не исключено, нашел в этом. Хотя меня никогда к этому не тянуло.

Я понимаю, что мог бы и археологию полюбить. У меня есть хобби: я занимаюсь военно-поисковой деятельностью, со школьных времен езжу на раскопки по местам боев. Я начинал еще в то время, когда найденный смертный медальон ты мог принести близким родственникам погибшего. Я этим занимаюсь как волонтер, вхожу в один из официальных поисковых отрядов, один или два раза в год выезжаю в экспедиции Поискового движения России.

Мы сейчас работаем над восстановлением картины боев на Северном Кавказе. В прошлом году я от тех мест  до дома пешком дошел. Там были одни из самых высокогорных боев, Марухский перевал, август—сентябрь 1942 года, с дивизией «Эдельвейс». Этим летом с такой же экспедицией поднялся на Эльбрус. 

— Что для вас изменилось в науке за последние пару лет? 

— У нас очень резко сократилось общение. Личных связей с иностранными коллегами я не потерял, и очень мало слышу случаев о том, чтобы это с кем-то произошло. Но при этом официальные контакты с их стороны закрыты куда жестче, чем с нашей. Сейчас визитер из России — персона нон грата. К тебе могут даже на официальном уровне приветливо относиться, но откажут в любой поддержке твоей поездки, да и своих исследователей университет в Россию не направит. Мы почти не ездим на европейские конференции, здесь накладываются и визовые, и финансовые проблемы.

Мы сейчас пытаемся компенсировать это. Я максимально езжу туда, куда можно добраться без визы. Сербия, Китай. Сейчас в Эмиратах был, в университете Абу-Даби. Но контакты сильно уменьшились, сложно оформить новый проект, хотя при этом переписка продолжается, иностранцы получают время на нашем телескопе, да и мы стараемся подавать заявки на заграничные инструменты, иногда успешно. 

Ситуация которой я опасаюсь: экономически и «энергетически» (с позиции затрат собственного времени и сил) выгоднее никуда не ездить. Есть риск скатиться во многих областях в провинциальность. Мы стараемся этого не допустить. 

Вторая проблема — публикации. Это сумма как наших текущих проблем, так и проблем общего кризиса издательской сферы. Скажем, упомянутый выше английский журнал перешел в режим open access, это значит, что авторы должны платить за публикации. А в наших условиях оплата — это проблема, это даже технически сложно из-за недоступности платежных систем.

На это накладывается еще и то, что в США под санкциями находится ряд российских институтов, в том числе астрономического профиля. И в журналах говорят: «Мы не можем вам отказать по национальному признаку, но поскольку ваш институт находится в списке, мы не можем осуществлять рецензирование, потому что это означает экспертную оценку работ, проводимых в институте, который находится под санкциями».

Например, МФТИ и ФТИ имени Иоффе в такой ситуации находятся. У нас закрывается возможность публикаций во многих авторитетных журналах, и на этом фоне возникает вопрос, что делать и как, чтобы твои результаты не пропали. И на это накладывается вся наша история с издательством Pleiades. (Из-за конфликта издательства и РАН сильно затормозилось издание российских научных журналов на английском языке. — прим.ред.)

Молодые некоторые уехали за рубеж, нельзя сказать, чтобы это были уже самые высококлассные специалисты, но все-таки это была смена. В нашем случае не очень большой процент, но по некоторым московским институтам и университетам я вижу, что это есть.

Либо уезжают, либо уходят — есть стандартное окно в IT. Это, конечно же, плохо, потому что очень сложно организовать обратный процесс, «притока мозгов». 

У меня был опыт взаимодействия с аспирантурой в Иране. Там аспирант может выбрать себе в любой стране руководителя, и тебе оплатят к нему длительную визу до четырех месяцев. Но при этом к нам в Россию четырехмесячную визу получить абсолютно невозможно в разумные сроки.

Ко мне аспирантка приехала на месяц, а дальше? Я знаю примеры, когда у нас работают иностранцы. Это должен быть очень сильно мотивированный иностранный ученый, с крепкими личными отношениями и еще чем-то. Здесь очень сложно организовать нормальные и понятные с той стороны правила.

— У российских ученых нет сейчас высококлассных телескопов, но означает ли это, что и наука — второго класса? Есть ли смысл быть астрономом в России?

— Я считаю, что важно сохранять «разнообразие видов». Российская наука — в моей области по крайней мере — один из ярких примеров видового разнообразия. И мне хотелось бы ее не потерять.

У нас есть плюсы в организации, которые даже иногда перевешивают те минусы, о которых мы говорили. Я это видел, когда была пандемия коронавируса и оказалось, что наш телескоп в какой-то момент вновь — самый крупный работающий оптический телескоп на всей планете. К примеру, мы смогли выполнить спектроскопию ядра кометы, которая прямо на глазах начала распадаться. 

У нас есть особенности: где-то мы позволяем больше свободы в творчестве. Может быть, за меньшие деньги. Но очень важно, как мне кажется, чтобы это сохранилось.

В моей науке большая часть астрономов работает в других странах. А мне с ними хочется общаться. И все равно, свой кусочек, свой огородик надо сохранять и возделывать. В том числе и потому, что на нем может произрасти что-нибудь очень интересное.

Мы можем предложить немножко другое поле, на котором можно что-то взрастить. Есть и очень сильные ученые, но важно, что мы предлагаем немного другой подход. Это важно сохранить.

_{Опубликовано при поддержке гранта Минобрнауки России в рамках федерального проекта «Популяризация науки и технологий» № 075-15-2024-571.}