Тест: на кого из знаменитых ученых вы похожи?

Создаю полупроводниковые гетероструктуры, получаю Нобелевские премии… Разным!

Играю на скрипке, пишу статьи по философии науки, но занимаюсь и действительно серьезными вещами – например, теорией фотоэффекта.

Климатом. А в свободное время пишу популярные книги по истории и даже правлю «Британнику».

Составляю стандарты на водку, предсказываю новые химические элементы. А еще я – тайный советник.

Вьюрков изучаю, по лесным дорожкам гуляю. Еще книжки пишу, но никогда не больше четырех часов в день.

Гуляю вдоль Финского залива, в Комарово. А еще проплываю каждый день 300 метров, зимой и летом.

Плаваю под парусом в одиночку по озеру. Правда, когда обстоятельства позволяют.

В шахматы играю, причем очень неплохо.

Играю в шахматы – разок даже выиграл у Чигорина, сильнейшего российского шахматиста моего времени.

Кругосветное путешествие, как мне кажется, позволяет отлично сочетать мою работу и отдых.

А то как же! Сперва другие физики считали гетерепереходы в полупроводниках противоречащими законам природы, потом – нереализуемыми на практике. Не слушая их, упорно занимался темой. И уже в 1970 году солнечные батареи с их использованием полетели в космос.

Да. Когда я первый раз открыл самую важную физическую теорию в своей жизни, то и сам не поверил в нее, и дюжину лет колебался, публиковать или нет. Да что там: ее 60 раз номинировали на Нобелевскую премию, но премию за нее так и не дали.

В 1971 году на конференции Всемирной метеорологической ассоциации в Ленинграде я выдвинул идею, которая всем показалось еретической: потребовал внести в итоги конференции пункт о неизбежности глобального потепления. Тогда против выступили практически все, кто был на конференции, и до 1980-х выходили статьи о том, что может идти и глобальное похолодание. Теперь, правда, ничего еретического в этом никто уже не видит.

Было дело. Однажды увидел во сне одну таблицу – пытался убедить коллег в том, что с ее помощью можно предсказать еще неоткрытые элементы. Поверите ли, шесть лет другие химики надо мной смеялись, а мой учитель Бунзен писал мне в личном письме: «Да оставьте вы меня в покое с этими догадками! Такие правильности вы найдете и между числами биржевого листка!» И все-таки, когда галлий открыли с предсказанными мною свойствами – признали мою правоту.

Наверное, когда я только предложил теорию естественного отбора, она многим казалась еретической, может, и в прямом смысле этого слова. Но это быстро прошло.

Около середины войны было очень голодно, и я с другими мальчишками ходил воровать горох на колхозном поле. Кто-то сказал об этом отцу, и он меня так швырнул, что я пролетел до самого крыльца, упал на землю и рассыпал горох. Но когда отец ушел, все равно его съел: уж очень он был вкусный, да и голод не тетка. Наверное, один из самых трудных моментов.

В вузе я был третируем моими профессорами, которые не любили меня из-за моей независимости и закрыли мне путь в науку. Поэтому два года после его окончания я не мог найти работу и иногда не ел по несколько дней подряд.

Наверное, это было вынужденное участие в популярных во времена моей молодости массовых спортивных мероприятиях. Целое испытание было – вне шахмат я всегда был несколько физически скован.

Трудно сказать. Может, когда в школьные годы подрался однажды в большой компании на Тобольском мосту. Тогда потом ломило все тело – до старости как начинал болеть, так сразу ту драку воспоминал.

Я был женат на своей кузине, трое наших детей из десяти умерли, другие были болезненными. Тяжело переживал это большую часть жизни, поскольку была вероятность, что дело в близкородственной связи, что я, как биолог, не мог не понимать.

Ну конечно, колоссально продвинулась. Вот те же полупроводниковые лазеры: когда я над этой отраслью начал работать, их просто не было. А сейчас любая оптоволоконная связь на них, а скоро, может, и в Starlink работать она же будет.

Когда я пришел в физику, считалось, что в ней уже все открыто. Когда я ушел из нее, вопросов стало куда больше – ученые по всему миру поняли, что мы знаем все еще очень мало. И это не несмотря на то, что мы вернули в науку понятие черной дыры и многого, многого другого. Все это огромный прогресс, и я горжусь, что сделал в него большой вклад.

Позвольте, моя отрасль, может, и наукой-то нормально стала только в те десятилетия, когда я ею занимался. До того физика атмосферы количественно даже не могла ничего оценить и предсказать. А в разгар моей работы мы, вон, глобальное потепление предсказали – и даже то, что средняя температура планеты на один градус к 2020 году поднимется.

Химия стала по-настоящему точной наукой за это время, и не просто наукой стала, а еще и массу дел сотворила – от топлива до бездымного пороха, над которым я, кстати, много работал.

До меня в биологии не было идеи естественного отбора и эволюции видов в современном смысле этого слова. Выходит, сильно продвинулась – и следы этого теперь повсюду, взять хотя бы высокую урожайность селекционных сельхозкультур.

Когда я начал вести свои эксперименты по гетеропереходам, мало кто верил в мой успех, и мы прошли через множество неудач. Но наука тем и хороша, что из неудач можно извлечь уроки, а задачу все же решить. Сложнее, когда ошибки в науке возникают ненаучной природы – как с реформой Академии наук, с которой я по мере сил боролся.

Да. Однажды один ученый из России, Александр Фридман, сделал из моих уравнений вывод о том, что Вселенная не стабильна, как мы все думали, а расширяется. Мне это показалось ошибкой, и я выступил против его работы в научном журнале. Однако на следующий год я осознал, что ошибался в этом отношении – и написал работу, в которой признал, что наша Вселенная – именно такая, как у Фридмана.

А то как же. Когда я только пришел к мысли о неизбежности глобального потепления, мне казалось, что оно может стать бедой для нашей страны: до центра континентов будет доходить меньше осадков, начнется опустынивание. Смешно сказать: даже придумал метод, как остановить потепление, рассеивая нужные частиц самолетами в атмосфере. Потом я тщательно изучил, каким был климат Земли в прошлые глобальные потепления, до человека, и пришел к выводу, что биосфера в целом, да и человек, от потепления выиграют – осадков станет больше, и распределены они будут равномернее. Но знаете что? Те мои ошибки полувековой давности некоторые ученые повторяют и сегодня, вот что удивительно.

Признаю: был поклонником ошибочной гипотезы эфира, даже попробовал на эту тему одну работу написать.

В своей главной книге я писал: «В недалёком будущем, возможно, уже через несколько сотен лет, цивилизованные расы целиком вытеснят или уничтожат все варварские расы в мире». Разумеется, это было неверно, но что вы хотите – я дитя своего времени, со всеми его заблуждениями.

Почему наука была успешной в Советском Союзе? Мы не были богатыми, но мы, между прочим, уже в 40-е годы ввели зарплату старшему научному сотруднику, кандидату наук — три тысячи рублей. Столько получал директор большого завода. А что сегодня? Но дело не только в самих деньгах. Находятся те, кто и сегодня в научной среде умудряется получить на одну научную работу сразу пять грантов. А я вам скажу, что это не ученый, а жулик. Науку надо не просто финансировать нормально, но еще и различать, кого вы финансируете: настоящего ученого или жулика. Пока этого нет – сами понимаете…

Мне кажется, для этого достаточно, чтобы ученые меньше замыкались в своих взглядах, меньше «задвигали» своих младших коллег, если те создают какие-то новые и необычные гипотезы.

Когда я был молодым человеком, ключевую роль в успехе того, чем я занимался, сыграло то, что я мог свободно выбирать тему, и мне никто не диктовал, что я должен по ней отчитаться и опубликовать статью. Сейчас этого нет, что, конечно, вредит. Вредит науке и политизация: когда политики говорят, что глобальное потепление – катастрофа, а ученые вынуждены придерживаться того, что озвучивают политики. Этого тоже не должно быть.

Ничего, кроме здравого ее финансирования и руководства. Когда мне государство предложило место в лаборатории за 30 тысяч золотых рублей в год, я сам отказался. Сказал: «Буду работать, если станете платить две тысячи. Тридцать – это кабала, а две – это тьфу, захочу и уйду».

У ученого должна быть свобода выбора направления исследования и достойная оплата, позволяющая ему оставлять много времени для раздумий. Где я был бы, если не мог бы себе позволить кругосветное путешествие на «Бигле», или несколько часов прогулок по лесу, во время которых думал над своей теорией эволюции?

Популяризация науки – это важно, но важнее возрождение высокотехнологичных отраслей экономики. Без них наука у нас уже десятки лет остается слабо востребованной бизнесом и обществом. Популяризацией такой вопрос все-таки не решишь.

Думаю, что я был первым физиком, который начал активно популяризовать эту науку – причем без сложных слов и уравнений. Я выпустил популярную книгу о сущности моей главной физической теории – без единой формулы в ней. И продолжал популяризацию всю жизнь. Думаю, помощь мне в этом оказали более чем десяток моих амурных романов: пока объясняешь очередной даме, чем занимаешься, учишься излагать сложные вещи понятно.

У меня вышло несколько небольших научно-популярных книг в тех отраслях науки, которыми я специально не занимался, но где чувствовал признание популяризатора – в том числе, и книг по истории и, фактически, происхождению человека. В своей сфере тоже делал для этого что мог.

Боролся популярными лекциями с лженаукой до того, как это стало мэйнстримом. Читал платные лекции, разоблачающую спиритизм, все сборы отдавал на благотворительность и в пользу нуждающихся литераторов и ученых.

C одной стороны, на популяризацию я не налегал особенно, с другой – мои главные книги были написаны, на мой взгляд, довольно популярно по тому времени. Путешествие на «Бигле», описанное в одной из них, вообще стало бестселлером.

В каком-то, переносном, как минимум, смысле моими учениками можно считать не только тех молодых ученых, которым я помогал расти, но и лицеистам школы при Физтехе, которую я организовывал.

Конечно были. Думаю, ближе всего из них – Эрнст Штраус, известный математик.

Вы знаете, научная и административная деятельность отнимала у меня всегда столько времени, что хотя у меня и было немало талантливых молодых коллег, говорить о том, что я создал научную школу, явно не приходится.

35 лет преподавал – конечно же у меня было множество учеников, взять хотя бы С.М. Прокудина-Горского, пионера цветной фотографии в России.

Я держался в стороне от больших кафедр – трудно сказать, кого можно назвать моими учениками. Правда, многих биологов уже после моей смерти называли по моему имени.

Я люблю вспоминать слова ученого Джорджа Портера: «Наука вся прикладная. Разница только в том, что отдельные приложения появляются быстро, а другие через столетия!» И это очень четкая формулировка, но нужно всегда понимать, что эти приложения рождаются из фундаментальных базовых исследований. Одни из приложений моей работы начали летать в космос через десять лет после ее начала, другие, надо думать, только ждут своего часа.

Теоретическая физика – это такая отрасль, в которой редко думаешь, что занимаешься прикладной наукой. Но сейчас на том же фотоэффекте или других моих теориях основано немало самых разных практических вещей — вплоть до точной спутниковой навигации.

Когда я начинал свою работу, она мне казалась скорее теоретической. Однако уже к концу 1980-х я понял, что глобальное потепление, неизбежность и размах которого мне удалось предсказать в 1970-х, – вопрос совершено прикладной. Оно уже радикально изменило условия хозяйственной деятельность людей и всю их жизнь. Как я тогда как-то сформулировал, оно станет билетом в потерянный рай, только заплатить за него придется дорого.

Может, предсказание галлия и других элементов и выглядит не очень прикладным, но на самом деле и там прикладное значение есть. А уж стандарт правильной водки и бездымного пороха – куда ближе-то к прикладному?

Конечно, сами мои работы теоретические, про эволюцию. Только после моей смерти из них были выведены важнейшие практические достижения в той же селекции, и так далее.