С 30 сентября по 5 декабря 1941 года немецкие войска пытались наступать на Москву. Противостоявшие им здесь советские командиры фронтов — Конев, Еременко и Буденный «не увидели» ударные группировки противника. Поэтому многочисленные советские силы — 1,25 миллиона человек, тысяча танков, 1370 самолетов — получили удары немецкими клиньями по самым слабым точкам своего фронта, где войск было немного.
Немцы в основном окружили советские войска на западном направлении, отчего защищать столицу какое-то время было некому. Потратив недели на ликвидацию окруженных, основные силы наступающих обнаружили, что за это время из глубины были подброшены советские резервы, и фронт надо прорывать снова. В октябре и с середины ноября немцы предприняли две попытки такого рода.
Но на этот раз на западном направлении главным был Жуков, который заранее стягивал войска туда, куда наступал противник, поэтому крупные окружения немцам уже не удавались — а продвижение вперед стало стоить довольно дорого.
И тем не менее, сколько бы резервов СССР ни подбрасывал из глубины, даже к 5 декабря 1941 года людей на московском направлении у него было меньше, чем 30 сентября, перед началом немецкого наступления на Москву. Удалось собрать только 1,02 миллиона человек, почти на 20 процентов меньше, чем было на 30 сентября.
Контрнаступление с силами, равными вражеским?
В советское время было принято оценивать силы немцев на 5 декабря в 1,9 миллиона человек, что, бесспорно, неверно. Получали ее, умножая число их 78 дивизий на их ожидаемую численность, но на практике за время боев многие из них потеряли столько сил, что реально немцев было около миллиона. Советское превосходство в силах было в лучшем случае равным 10 процентам.
Особенно тяжелой для Красной армии была ситуация с техникой. Количество винтовок, пулеметов и радиостанций к концу 1941 года в сравнении с 22 июня упало в два с лишним раза, противотанковых пушек — почти втрое, танков в действующей армии — в семь с лишним раз, самолетов — вдвое. Даже число тяжелых и средних танков, несмотря на упор на их прозводстве в работе военных заводов, в нашей армии не выросло: их потери полностью «съедали» все пополнение. За это же время численность людей в действующей армии выросла, то есть ее реальная вооруженность на одного бойца снизилась еще серьезней.
Однако оружие, при всей его необходимости — вещь не самая важная. Самая важная — подготовленные люди, и вот здесь у СССР к декабрю 1941 года случилась настоящая катастрофа. Наши безвозвратные потери к началу битвы за Москву достигли примерно 100 процентов от численности действующей армии к началу войны, а у немцев — менее 23 процентов.
Это значило, что более трех четвертей немецкой армии составляли очень опытные солдаты, с многомесячным опытом боев на самом напряженном фронте Второй мировой. А с советской стороны те бойцы, которыми укомплектовали войска к декабрю, еще 22 июня 1941 года вообще не были военнослужащими. Качественно учить их в военное время было некому, описания советских запасных частей показывают, что подготовка в них в той части войны была заметно хуже, чем в довоенное время.
Итоги не заставили себя ждать. Если летом 1941 года немецкие командиры описывают выучку русской пехоты так: «Русские в Брест-Литовске боролись исключительно упорно и настойчиво. Они показали превосходную выучку пехоты и доказали замечательную волю к борьбе», то к декабрю того же года стрелять, регулярно попадая в цель, в Красной армии могло лишь меньшинство.
Поскольку немцы за это же время понесли крайне умеренные потери и получили огромный боевой опыт, качество их кадров скорее выросло, чем снизилось.
Все это порождает естественный вопрос: как? Как советские вооруженные силы зимой 1941 года смогли наступать, несмотря на снижение качества личного состава, не имея серьезного численного преимущества, но зато имея намного меньше вооружений и средств связи, чем в июне-сентябре 1941 года?
Общее число версий на эту тему слишком велико, чтобы перечислять их все. Поэтому изложим две: «среднестатистическую» немецкую и вторую, которая вырисовывается из документов советской стороны.
Как немецкая артиллерия смогла сломаться от девятиградусного мороза?
В мемуарах немецких генералов причиной немецкой неспособности остановить советские войска в декабре 1941 года называют холод.
Возьмем мемуары Гудериана, наступавшего на Москву через Тулу. Вот он пишет про середину ноября 1941 года: «Горючее частично замерзало», но почему-то не указывает, какой именно была эта самая температура. Зато утверждает, что 17 ноября русский частный контрудар по еще наступавшему вермахту сработал и вызвал у немцев первый панический отход за всю войну. Среди причин этого успеха генерал пишет: немецкое «автоматическое оружие из-за холода не действовало». 27-29 ноября 1941 года, рассказывает генерал, «из-за больших холодов… вышла из строя почти вся артиллерия 18-й танковой дивизии».
Какими же были эти «большие холода»? По данным метеостанций Москвы они в те дни ни разу не достигли даже -9,3 °C. За две недели до этого, 13 ноября, температура падала до -16,8 °C. Почему же артиллерия 18-й танковой дивизии сломалась не при -17 °C, а именно 27-29 ноября, когда стало намного теплее? Не потому ли, что 13 ноября воевала без срывов, а 27-29 ноября дивизия не смогла выполнить свои боевые задачи, отчего нуждалась в оправданиях?
Перед самым советским наступлением, 5 декабря части одного из его корпусов «из-за 50-градусного мороза были лишены возможности передвигаться». Только вот метеостанции Москвы в тот день показывали -24,9 °C, вдвое меньше заявленного немецким генералом. Вообще, -50 в средней полосе России практически не бывает. И в Москве, и в Туле рекордом холода за всю историю наблюдений остаются -42 °C — и в обоих городах эти значения были достигнуты вовсе не в 1941 году.
Итак, всерьез воспринимать погодные рассказы Гудериана — а сходные цифры и оценки приводят и его коллеги из немецкого генералитета — попросту невозможно. Они постоянно приписывают холодам свои конкретные неудачи, причем эти рассказы не стыкуются с погодной реальность. Перед нами сознательная дезинформация с целью выставить себя жертвой обстоятельств. Причем уровень исполнения этой дезинформации кошмарно неряшливый. Любой человек, способный к походу в библиотеку, еще в доинтернетную эру мог узнать, что -50 °C в Москве или Туле не регистрировали вообще никогда, как и -45 °C, если уж на то пошло.
Реальная картина влияния холодов на топливо немецких танков была совсем иной. Уже при -10 легкие танки могут форсировать небольшие реки, что и отмечают советские военачальники, жалуясь на то, что ноябрьские морозы резко повысили свободу маневра для немецких войск. Константин Рокоссовский, участник сражения, пишет:
«17 ноября [1941 года] противник продолжал наступление, вводя все новые части. Холода сковали болота, и теперь немецкие танковые и моторизованные соединения — основная ударная сила врага — получили большую свободу действий. Мы это сразу почувствовали». Между тем, 17 ноября и дни перед ним — «пик холода» того ноября. Как-то незаметно, что холода так уж сильно мешали немецким танкам.
Да, в ту зиму в Москве было как на острове Врангеля в наши дни. Нет, не это привело немцев к поражению
И все же, справедливости ради, холода под Москвой в ту зиму были. Действительно холодными были январь 1942 года, со средней температурой -20,2 °C. Это намного холоднее любой постсоветской зимы в Москве, и намного ниже среднего января в современном Архангельске. В начале XXI века примерно такие температуры на острове Врангеля: в декабре чуть теплее (-19,7 °C), в январе несколько холоднее (-22,8 °C).
Из этого ясно: для немцев январь был катастрофически холодным. И нашему современнику легко их понять: Берлин того времени по климату был примерно сегодняшней Москвой. Если типичного современного москвича вывести на зимний остров Врангеля и заставить воевать и ночевать в поле, он быстро придет в плачевный вид.
Проблема в том, что ключевые месяцы битвы за столицу — ноябрь-декабрь 1941 года. Именно в ноябре немцы были вымотаны, и именно в декабре 1941 года Красная армия перешла в наступление. При этом средненобярьская температура — всего -5,3 °C, среднедекабрьская — минус 12,8 °C. Это далеко не те температуры, при которых замерзает смазка оружия или синтетическое топливо в танковых баках.
Холодный — на уровне острова Врангеля в наши дни — январь 1942 года был для немцев намного успешнее декабря 1941 года. К 7 января они смогли остановить советское наступление на волоколамском рубеже, и дальнейшие попытки продвижения Красной армии по сути так и не удались, хотя она пыталась это сделать вплоть до апреля 1942 года.
Нагляднее всего оборонительные успехи немцев зимой 1942 года видны по темпам советского наступления. 5 декабря 1941 года — 7 января 1942 года Красная армия наступала с темпом три-шесть километров в сутки. А 8 января — 20 апреля 1942 года на том же московском направлении среднесуточные темпы снизились до 1,0-2,5 километра в сутки. Достаточно взглянуть на карту, чтобы заметить: в более теплом декабре советские войска продвинулись намного дальше, чем в очень холодном январе 1942 года.
Это значит очень простую вещь: немцы смогли остановить русских в климатических условиях зимы на острове Врангеля. Что, кстати, отлично характеризует высочайшую психологическую устойчивость немецкой армии.
Если советское контрнаступление сделал возможным не холод — то что?
Строго говоря, контрнаступление Красной армии в декабре 1941 года никак не должно было быть успешным. Для этого банально не было сил: они погибли в котлах июня-сентября 1941 года.
Советская сторона это понимала, поэтому, как после войны честно признавался командующий Западным фронтом Жуков:
«До первых чисел декабря в нашем замысле не было контрнаступления. Вся забота была тогда остановить противника, измотать его. И нанести контрудары с тем, чтобы отбросить вот эти вклинившиеся на флангах группировки».
Разница между контрударами и контрнаступлением — как между щелчком пальцами и ударом кулаком. Контрудары всегда наносятся в ответ на удары противника, всегда имеют частный характер, и цель их — лишь выправить «прогнувшийся» фронт. Контрнаступление — масштабная наступательная операция с далеко идущими последствиями. Решиться на такую с теми силами, что были у советских войск, казалось нереальным. Почему же Жуков, в конце концов, решился?
«Когда нашей разведкой по поведению противника, по его действиям, было установлено, что противник выдохся окончательно и не выдерживает уже наших контрударов, особенно когда была введена Первая ударная армия Кузнецова, в это время нам стало понятно, что мы не должны остановиться на контрударах, а должны немедленно использовать такой благоприятный момент и развернуть контрнаступление, о чем мы и докладывали в Ставку Верховному главнокомандованию».
Подчеркнем: если бы немцы могли использовать свои силы разумно, расположить перед советскими наступающими группировками плотные «кулаки» из самых сильных частей, советское контрнаступление просто не могло быть удачным. Но этого не случилось. Немецкое командование всех уровней не распознало вовремя концентрацию значительных советских резервов на флангах своих наступающих частей.
Тот же Гудериан ударил в обход Тулы с востока, кошмарно растянув свой правый фланг, который в итоге ему нечем было оборонять. Если бы вместо попыток отрезать Тулу с севера он собрал свои танковые части к 5 декабря перед советским «клином», готовящемся ударить по его беззащитному флангу — советский удар не был бы успешен. Но Гудериан так не сделал. Почему?
Ответ предельно ясен из изучения разведывательных донесений того времени. Немецкие разведчики всех уровней видели перемещение советских резервов к фронту — 1-й, 20-й, 10-й армий — но не понимали, что их туда подтягивают не для «затыкания дыр» в обороне перед немецкими «кулаками», а чтобы нанести удары сбоку этих «кулаков», там, где у немцев ничего нет. Как заключали после войны побежденные:
«Несмотря на тревожный характер этих сообщений [немецкой разведки], им давалась неправильная оценка. Немецкая разведка находилась в плену неверных представлений, что русские не могут больше сформировать значительные новые войсковые объединения. Почти во всех приведенных донесениях указывалось на то, что все эти сосредоточения войск — следствие переброски сил, «высвобожденных со спокойных участков фронта и предназначенных для контрударов в целях выравнивания линии фронта».
И далее:
«Еще 4 декабря командование группы армий [«Центр», то есть на московском направлении] сделало следующий вывод из донесений разведки:
«…боевые возможности противника не столь велики, чтобы он мог этими силами, находящимися перед фронтом группы армий, начать в настоящее время большое контрнаступление».
Итоги предсказуемы: немецкие наступательные кулаки продолжали наступать, все еще пытаясь взять Москву. В это же самое время советские ударные группировки собрались в «кулаки» на немецких флангах — и поэтому в точках ударов имели численное превосходство в 3-5 раз. Общего превосходства над противником у них не было, как часто не было его у немцев в июне-сентябре 1941 года. Но локальное — вполне, и именно это сделало возможным успех советского удара 5 декабря 1941 года.
Иными словами, причины советского успеха здесь были примерно те же, что и у немецких в начале войны. Все тот же Жуков описывает последние так: «Немецкие командующие в тот период лучше и глубже думали, чем наши командующие»
К декабрю 1941 года советские командующие впервые показали масштабную способность думать лучше и глубже противника.
Отчего заблуждалась немецкая разведка: проблема бесконечных резервов
И в то же время, это слишком простой ответ. Ибо неясно, почему «Немецкая разведка находилась в плену неверных представлений, что русские не могут больше сформировать значительные новые войсковые объединения». А ведь именно в этой ошибке заключается причина немецкого поражения под Москвой.
В самом общем виде ответ таков: немцы перед войной решительно не понимали экономические возможности СССР. Как отмечал Курт Типпельскирх, занимавший высокие посты в немецкой военной разведке той эпохи, считалось, что хотя у СССР очень много потенциальных солдат, но вот «вопрос о том, в какой степени русская военная промышленность могла вооружить эту массу людей, оставался открытым». Большинство немецких военных полагали, что после разгрома советских армий у границы дальнейшее наступление будет относительно простым: восполнить крупные потери в вооружении в короткие сроки нельзя.
Непонимание истинного масштаба восточного противника не прошло у немцев даже после болезненного поражения под Москвой — тем более, что они, видимо, смогли убедить собственные штабы в версии «поражения от генерала Мороза». Поэтому даже летом 1942 года в ответ на донесения немецкой разведки о том, что СССР выпускает около тысячи танков в месяц, Гитлер возражал: он, лидер величайшей промышленной державы мира, с трудом выпускает 600 танков в месяц.
Казалось логичным, что СССР, потерявший большую часть промышленности, должен выпускать меньше, чем Германия, притом намного. На деле восточный противник тогда выпускал две тысячи танков в месяц, в три с лишним раза больше немцев. Сходная ситуация с недооценкой возможностей ВПК русских была типична не только для Гитлера, но и для всех ступеней руководства Рейха.
4 июня 1942 года в частном разговоре с Маннергеймом (фактический лидер Финляндии), Гитлер честно признал слепоту своей разведки и себя самого: «Всю степень опасности мы только сейчас начинаем понимать. Мы недооценивали насколько хорошо это государство [СССР] было вооружено. У них было самое мощное вооружение, которое можно было себе представить. Гитлер: Если бы кто–нибудь сказал мне, что у страны перед войной может быть 35 тысяч танков, я бы сказал: «Да вы сумасшедший!» Мы уже уничтожили больше 34 тысяч танков. Если бы мне кто–то такое сказал, я бы ответил «У вас, уважаемый, в глазах все умножается раз в десять. Вы сошли с ума и видите призраков!» Я бы просто не посчитал это возможным».
Из этого отрывка хорошо видно: Гитлер и летом 1942 года слабо понимал возможности СССР. Тот, как известно, имел до войны порядка 25 тысяч танков, а не 35 тысяч. Немцы пришли к выводу о 35 тысячах исходя из подсчета советских танковых потерь. Им казалось немыслимым, что СССР может делать 1-2 тысячи танков в месяц, больше, чем Германия с ее более мощной промышленностью. Чтобы объяснить, откуда взялись сожженные ими десятки тысяч советских танков, немецкие военные и разведчики и пришли к выводу о 35 тысячах танков, которые СССР, якобы, накопил уже к 22 июня 1941 года.
Вернемся в конец 1941 года. В это самое время, за счет колоссальных потерь, количество оружия и боеприпасов у советской стороны действительно упало до самого минимума. Страна имела всего 7,7 тысячи танков и 12 тысяч боевых самолетов. И все равно это было заметно больше, чем имели немцы на тот же момент.
Наибольшей проблемой Красной армии после огромных летне-осенних потерь в кадрах было не наличие техники, а наличие людей, которые этой техникой успели бы овладеть хотя бы в самом базовом смысле. Например, из 7,7 тысячи танков на 1 января 1942 года на фронте было всего 2,2 тысячи: остальные находились в тылу, где для них обучали танкистов, из которых еще предстояло сколотить хотя бы что-то похожее на боеспособные части. Точно так же — и по сходным причинам — и большинство боевых самолетов были в тылу, а не на фронте, хотя их там очень не хватало.
Это было огромной слабостью СССР: потерянные в начале войны кадры танкистов и летчиков было невозможно численно восстановить в разумные сроки. Достичь этого сумели только к 1943 году. Но эти же огромные резервы боевой техники — превышавшие ее наличие на фронте — были и его силой. За счет того, что немцы не имели об этих резервах никакого представления, прибытие новых сил из глубины советского государства ими постоянно недооценивалось. Вспомним цитаты из немецких разведчиков выше:
«все эти сосредоточения войск — следствие переброски сил, «высвобожденных со спокойных участков фронта».
Немцы всерьез думали, что все эти армии, подтянутые к московскому направлению — латание тришкиного кафтана, перетягивание сил от спокойных участков фронта к напряженным. А тришкин кафтан, как его не латай, прочнее не станет: ослаблять спокойные участки фронта до бесконечности просто невозможно. Действительно больших резервов оттуда не взять, а без них большое контрнаступление в принципе невозможно.
Иными словами, успех советского контрнаступления под Москвой сложился из двух факторов. Первый: тотальное непонимание Германией (впрочем, не только ей) возможностей советской экономики. Из-за этого наличие стратегических резервов у СССР на тот момент считалось исключенным, отчего к наступлению Красной армии никто не был готов. Второй фактор: советское командование западного направления (иначе говоря, Жуков) правильно определило слабые места немецких войск. Поэтому, даже не имея серьезного общего преимущества, Жуков сосредоточил прибывшие из глубины страны резервы именно там, где немецкие ударные группировки были наиболее уязвимы: на их флангах.
С точки зрения истории всей войны интересно, что очень сходной была и природа советского успеха осенью-зимой 1942 года. И тогда немцы не смогли оценить масштаб советских резервов, считая, что для крупного наступления сразу на нескольких участках фронта сил у Москвы не хватит. И тогда Жуков и Василевский смогли найти наиболее уязвимые места немецкой группировки под Сталинградом и решили нанести удар именно там. В самом общем виде, те же факторы, что сделали возможным 5 декабря 1941 года, сделали возможным и 19 ноября 1942 года. И в конечном счете — перелом в войне.
Трагические последствия успеха под Москвой
К огромному сожалению, изложенное выше было неясно Сталину и его начальнику генерального штаба Шапошникову. У них сложилось впечатление, что противник потерпел неудачу не потому, что был застигнут врасплох наличием у СССР сильных резервов, а потому, что «вымотался» до предела. Этому способствовало то, что, как и в некоторых странах в наши дни, глава государства в заметной степени изолирован от реальности: он получает информацию о ней из сообщений подчиненных, которые склонны ее беспощадно искажать, чтобы больше понравиться начальству. Что именно мы имеем в виду?
6 ноября 1941 года Сталин, выступая на станции метро «Маяковская», заявил:
«Враг потерял убитыми, ранеными и пленными более четырех с половиной миллионов человек. Не может быть сомнения, что в результате четырех месяцев войны Германия, людские резервы которой уже иссякают, оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разворачиваются в полном объеме».
Если бы эти цифры были верны хотя бы на 50 процентов, немецкие войска к советскому контрнаступлению под Москвой действительно были бы предельно измотаны. Советской разведке было хорошо известно, что вермахт на востоке начал войну с примерно тремя миллионами солдат и не получал крупных пополнений с начала войны.
Не получал потому, что руководство Германии не ожидало затяжной войны на востоке и никаких серьезных пополнений просто не могло подготовить и вооружить. Потеря двух миллионов — и даже с учетом возврата части раненых в строй — была бы для немцев кадровой катастрофой, после которой их, зимой 1941 года, бесспорно нужно было неотступно преследовать, добиваясь быстрого уничтожения.
В реальности, как мы уже отметили выше, вермахт потерял меньше миллиона убитыми, ранеными и пленными, менее четверти состава. Никакой кадровой катастрофы еще не было.
Но Сталин и Шапошников об этом не знали: они исходили из донесений своих войск о потерях противника, не понимая, что эти донесения систематически завышают на многих уровнях армейской иерархии. От этого 7 января 1942 года, когда декабрьское контрнаступление выдохлось и остановилось, они потребовали от своих войск начать наступление еще больших масштабов — и на западном направлении, и на юге — на Керченском полуострове, и много где еще. Это было бы логичное решение, если бы, конечно, оно опиралось на хотя бы относительно точные данные о немецких потерях. Завышенных хотя бы в два раза — а не в несколько, как оно было на самом деле.
На деле завышение немецких потерь из армейских данных было именно многократным. От этого и решение на новые наступления было катастрофическим по своим последствиям. Только на московском направлении советские войска безвозвратно потеряли 272 тысячи, продвинувшись очень недалеко. Декабрьское контрнаступление, напомним, стоило Красной армии 140 тысяч убитых и дало существенное продвижение вперед. Не лучше дела были на других фронтах.
Рокоссовский, в тот момент командующий 16-й армией, наступавшей под Москвой, оценивал это так: «Была поставлена задача: изматывать противника, не давая ему никакой передышки. Вот это было для меня непонятным. Одно дело изматывать врага оборонительными действиями, добиваясь выравнивания сил, что и делали мы до перехода в контрнаступление. Но чтобы изматывать и ослаблять его наступательными действиями при явном соотношении сил не в нашу пользу, да еще в суровых зимних условиях, я этого никак понять не мог». Этого не мог понять никто: наступая без преимущества в силах, измотать можно только себя.
Но, увы, Кремль не знал, что преимущества в силах у Красной армии не было. Сталин и Шапошников считали, что оно как раз есть. Они решали задачу про «бассейн» немецких сил, исходя из довольно точных разведданных о немецких пополнениях и абсолютно неточных данных армии о немецких потерях. Не учитывая систематическую ошибку завышения потерь противника, эту задачу просто нельзя решить правильно. Отчего Сталин и Шапошников и ставили своим войска нереальные и самоубийственные задачи.
Жуков в начале января 1942 года не зря возражал против этих наступлений: они серьезно измотали советские войска, почти ничего не дав им взамен. Именно за счет этой измотанности, этих больших потерь в наступлении на, как считалось, предельно ослабленного (а на деле нет) врага, к весне 1942 года советские армии пришли в очень плохом виде. Что и стало основой для серьезных немецких успехов весны-лета 1942 года.